Розовая пантера - Егорова Ольга И. - Страница 26

Маша хорошо помнила этот разговор. Начальник отдела, Андрей Петрович, высокий, представительный и молодой еще мужчина, неженатый при этом, все звал ее как-нибудь в кафе, как-нибудь в театр, как-нибудь к себе в кабинет… В кабинете у него она бывала часто — по работе, а в тот вечер, когда она задержалась, не успев разобраться в каких-то неотложных бумагах, они оказались в его кабинете вдвоем. Разговор прыгал, как солнечный зайчик, от одного к другому. Наконец он подошел сзади и легонько положил свою руку ей на талию. Маша замерла на мгновение, но руку его не убрала, решив посмотреть, что же будет дальше. Рука осмелела, двигалась все выше, к ней присоединилась вторая рука и нежный шепот:

— Маша…

Она резко отстранилась:

— Не нужно, Андрей Петрович. Ни к чему.

— Не понимаю, — вздохнул он. — У тебя есть кто-нибудь?

— Никого у меня нет.

— Тогда не понимаю.

«Крыша — в пути», — подумала Маша, поражаясь тому, насколько высоким самомнением обладают некоторые представители мужской половины населения планеты. Как будто и в самом деле не может быть у нее никаких других причин, чтобы не воспылать любовью и не отдаться прямо здесь же, в кабинете, своему начальнику.

— Что вы не понимаете?

— Если у тебя никого нет… Ты же женщина, Сорокина. Молодая, красивая. Почему?

— Потому что у меня, Андрей Петрович, вагинизм, — сказала она серьезно, с трудом сдерживая хохот от одного вида его бровей, взлетевших дружно вверх. Одна бровь взлетела выше, и теперь весь он, ее начальник, походил на клоуна, который, выйдя на сцену, позабыл, какое именно лицо нужно представить публике первым — печальное или радостное.

— Что у тебя?

— Вагинизм, Андрей Петрович. Судорожное сжатие мышц. Причем очень редкая его разновидность — я члены заглатываю. И потом требуется хирургическое вмешательство, чтобы их, эти члены, высвободить. Сколько раз пробовала — каждый раз приходится пожарную команду вызывать.

— А почему пожарную команду? — Он продолжал взирать на нее обалдевшими глазами, пытаясь понять, шутит она или говорит серьезно. Брови все так же висели почти под самой линией волос.

— Не догадываетесь? Ну что вы в самом деле, Андрей Петрович, в краску меня вгоняете. Мы же сросшиеся, передвигаться не можем. А телефон-то на кухне стоит. Вот и приходится каждый раз орать — пожар, пожар, помогите. Пожарные приезжают, окна в квартире выбивают и приносят телефон в спальню. А потом уже я «скорую помощь» вызываю…

«…идиот!» — хотелось добавить в заключение, но она сдержалась — начальник все-таки.

— И часто они у тебя бывают, такое вот… пожары?

— Случаются. Я даже договор заключила с заводом «Техстекло», чтобы по оптовым ценам… Знаете, выгодно. Гораздо дешевле получается. Потому что на самом деле очень часто такие вот пожары…

Она врала — не было в ее жизни никаких пожаров. Был один-единственный там, в школьном вестибюле, и с тех пор она стала их ужасно бояться, потому что и сейчас еще помнила, как больно обжигает огонь беззащитную кожу, как долго, немыслимо долго рубцуются шрамы…

Он смотрел на нее, брови медленно опускались, в глазах появлялось какое-то новое, незнакомое выражение. Как будто он всю свою жизнь пытался вспомнить что-то очень важное, силился все свои тридцать восемь лет, не получалось, и вот теперь вспомнил наконец.

— Извини, — услышала она, — извини, Сорокина.

Промелькнувшее желание обозвать себя сволочью быстро прошло, она улыбнулась и снова углубилась в надоевшие бумаги. А он все стоял, смотрел на нее пристально, не отводя глаз, и вдруг спросил:

— И все-таки… Скажи, почему?

— Потому что я старомодная, Андрей Петрович. Живу по заветам Чернышевского. Только с тем, кого люблю. И больше ни с кем и никогда.

— Я думал, что таких в наше время не осталось.

— Не знаю. Может, и правда не осталось. Может, я одна такая, но что ж поделаешь.

…И вот теперь она бежала. Мчалась, расталкивая прохожих, даже не пытаясь что-то объяснить себе, не думая, что выглядит смешно и нелепо. Догнала наконец, схватила за рукав рубашки, заставила обернуться, снова увидела его глаза и спросила его, как последняя идиотка, как откровенно истосковавшаяся по самцу самка — да наплевать, пусть думает что угодно! — не хочет ли он зайти к ней сегодня вечером на чашечку кофе. Так и спросила:

— Не хотите ли вы сегодня вечером зайти ко мне на чашечку кофе?

Как настойчивый коммивояжер, предлагающий прохожему немного странный товар — себя. Свое тело, свою душу, свое прошлое и будущее. При этом совершенно бесплатно. Вцепившись мертвой хваткой в рукав грозившей треснуть по швам рубашки.

— Что?

Он смотрел на нее — в глазах сквозило удивление, он на самом деле обалдел от такого поворота событий. Она и сама не знала, что такое бывает. Те же ресницы, тот же цвет, тот же разрез и глубина. Разве можно было забыть эти глаза?

— Зайти ко мне сегодня вечером на чашечку кофе. Меня зовут Маша. А вас?

— Глеб.

— Вы читаете Набокова?

— Читаю.

— Вам нравится?

— Нравится, наверное, если читаю.

Голос был другим. Низким, с хрипотцой, совсем не подходящим к этим глазам. И волосы намного темнее, и поворот головы, и руки — все другое. Только глаза.

— Послушайте, Маша. Вы мне рубашку порвете.

Она отпустила, разжала пальцы, испытывая в глубине души затаенный страх: а вдруг он убежит сейчас? И правильно сделает, ведь самое лучшее, что можно сделать, повстречав на улице психа, — это уйти, скрыться от него подальше, потому что никто не знает, какого рода у него помешательство, тихое или буйное.

— Вы не думайте, Глеб, я не сумасшедшая.

— Правда? — спросил он серьезно. Она кивнула, и он вдруг рассмеялся: — Сразу бы сказали. Сначала — что не сумасшедшая, а потом все остальное. Как мне расценивать ваше предложение?

— А не нужно его никак расценивать. Мы же не на Большой Казачьей, чтобы его расценивать. Предложение совершенно бесплатное. Скидка — сто процентов. Остается только согласиться.

— Пожалуй, я так и сделаю. Вы меня заинтриговали, Маша. Честное слово. Набросились на меня, как пантера…

Кольнуло воспоминание — там, где сердце, тысячи мелких игл, те же, наверное, что колют затекшую от неподвижности руку. Ногу. Любую часть тела, затекшую от неподвижности. Первые сигналы о том, что кровь снова побежала по венам. Что она, эта часть тела, умерла, оказывается, не навсегда.

— Давайте я запишу ваш номер телефона.

Он достал из кармана мобильник, она продиктовала. Короткий сигнал подтвердил, что номер в памяти сохранился.

— Что ж, до вечера. Оставалось только ждать…

Она ждала, решив про себя, что вечер начинается приблизительно в пять часов. Сидела в кресле, читала книгу, ходила по комнате — нет, все же не в пять, а в шесть. В семь. В восемь… Взяла другую книгу, полистала страницы, прислушалась к часам — тикают. Может быть, в девять? Подняла телефонную трубку, услышала долгий сигнал — работает. Ну не в одиннадцать же в самом деле?

Тот вечер так и не наступил — день медленным рывком превратился в ночь, она проснулась рано утром и начала ждать следующего вечера, прогоняя смутное предчувствие, что и он, этот следующий вечер, тоже не наступит. Впрочем, в этот раз было намного легче. И книга почему-то казалась намного интереснее. Те же самые строчки, которые уже были прочитаны вчера, казались незнакомыми и захватывающими. И не нужно было прислушиваться к часам, чтобы услышать, как они тикают, на всю квартиру, так громко, что даже соседи, может быть, слышат. И зеленый огонек, светящийся в уголке телефонной базы, ясно указывал на то, что телефон работает. Не нужно было снимать трубку, чтобы убедиться в этом, услышав долгий сигнал ни о чем.

О том, наступит ли следующий, третий вечер, она и не задумывалась. Он наступил как-то внезапно, застав ее все в том же кресле, все с той же книгой в руках. Проводил на кухню, наблюдая из окна, как она варит кофе, хрустит печеньем. Выглянув из-за плеча, прошелестел страницами газеты. Прозвонил откуда-то из глубины комнаты протяжной трелью, напомнив о себе, и она подумала — вечер…