Дом Кёко - Мисима Юкио - Страница 62

Кёко продела обнажённую руку под локоть Осаму. Рука у неё была очень холодной, словно кожа мёртвого животного.

— Твою холодную руку хорошо бы, как подушку, положить под голову.

— Да, продолжай в том же духе.

Кёко не отнимала руки, опущенное лицо тонуло в тени разросшейся за перилами зелени. Чтобы вдоволь наговориться наедине, пришлось принять такую позу, которая заставила бы гостей не мешать им.

— О чём ты хотел рассказать? — спросила Кёко с присущим ей любопытством.

Слабый свет далёкой лампы очертил белевший в темноте красивый профиль. Длинные ресницы опущенных глаз отбрасывали тени на щёки. В воспоминаниях Кёко о ещё неизведанных наслаждениях ожила незаметно проникшая в душу печаль. Она остро почувствовала, что испытывает женщина, которая из-за любви к этому юноше проводит дни в бесплодных страданиях.

— Что за разговор? Срочно нужно посоветоваться?

— Нет. — Осаму запнулся. — Я, может быть, скоро решусь на самоубийство влюблённых.

Кёко хотела уточнить, уж не с той ли, пока незнакомой ей безобразной ростовщицей, но передумала. Привычно кивнув, она предположила:

— Вот как! Значит, ты серьёзно влюблён?!

— Влюблён, и что? — Осаму привычно скривил губы. — Как ни объясняй, тебе не понять. По правде говоря, это не самоубийство, не убийство, не смерть по сговору влюблённых, а просто некий способ умереть.

Кёко не беспокоилась. За свою жизнь она выслушала множество молодых людей, рассуждавших о желании умереть, но никому не поверила. Ни один из них не умер.

— Ты мне не веришь, — с улыбкой, не пытаясь убедить, сказал Осаму. — Ты думаешь, что тут нужны осознанность, решимость, сомнения, сожаление, сложные обстоятельства, романтическая любовь, как для банального самоубийства влюблённых. И ты прекрасно знаешь, что всё это не по мне. Я не рождён осознавать или решаться на что-то. Моя смерть похожа на сложное скольжение с детской горки. Нет, не так. Чтобы съехать с горки, надо на неё подняться. Здесь же нет необходимости прилагать усилия. Чуть подвигать руками на грани мечты и реальности, в шутку, в спектакле пустить настоящую кровь… Не понимаешь? Например, я играю в спектакле, граница между театром и реальностью исчезает, и я, не выходя из роли, бессознательно встречаю настоящую смерть. Нет черты, разделяющей две смерти. Когда я это замечаю, я уже мёртв.

— А кто это сделает? — наобум спросила Кёко. Необычное красноречие Осаму потрясло её.

— Кто… Я и женщина. Сделаю это я или сделает это женщина, не важно. По большому счёту, стоит меня легонько хлопнуть по плечу, и я упаду в объятия смерти. Эта почти незаметная, тонкая, как облатка, грань — театр и реальность. Для меня нет особой разницы, жить или умереть. Благодаря этому я наконец-то без раздумий и усилий, здоровый, как говорят люди, с прекрасным телом, понял, что существую в этом мире.

Его речь превратилась в неразборчивый шёпот. Осаму ясно видел себя этой летней ночью в углу веранды, вдали от света, в темноте, инкрустированной огоньками станции, на фоне благоуханной листвы. Юноша с лицом поэта и израненным телом тореадора — здесь он точно существует. Может, завтра он без сопротивления встретит кровавую героическую смерть. Он смешает примитивные удобрения, на которых вырос прекрасный цветок, со слишком расхваленными современными удобрениями и создаст прозрачную, сияющую легенду о самом себе. И никакой фантастический вымысел не сможет более коснуться его бытия.

Кёко не разделяла пылкость Осаму. Их разговор казался ей несерьёзным. Однако она не стала ругать его за легкомыслие.

Так же воодушевиться она не смогла. Но, пребывая, как и прежде, в бездействии, Кёко чувствовала, что неимоверно далека от своих лощёных самовлюблённых гостей и что Осаму ей куда ближе. Она сразу распознала в его взгляде возвращение давних пожарищ, «неизвестного завтра», когда летнее солнце озаряло всякий хлам.

Молодые люди из её окружения слишком быстро двигались к одному результату. В памяти всплыли лица Сэйитиро, пребывавшего сейчас в Нью-Йорке, Сюнкити, Нацуо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Да, об этом тебе лучше поговорить с добрым, спокойным, серьёзным слушателем. С нашим Нацуо. Ты последнее время с ним встречался?

— Не встречался. — Осаму отодвинулся от перил. — Я давно его не видел. Так… Мы все ходили на матч Сюн-тяна. А перед этим он приходил в кафе моей матери. Там все говорили только о мускулах, поэтому он рассердился и сразу заявил об этом. Я хорошо помню. Нахмуренные брови, суровый взгляд, напряжённый, приторный тон. Он ещё сказал: «Если мускулы так важны, не лучше ли в самый чудный миг, пока не подкатила старость, покончить с собой».

Кёко было засмеялась, но в это время через станцию Синаномати с резким гудком проследовал грузовой состав. Его быстрая чёрная тень скрыла огни платформы, а долгий, пробирающий до глубины души гудок оставил странный след в ночном небе. Ленивое вязкое эхо, разносимое стуком колёс товарных вагонов, монотонно повторяясь, мешало Кёко и Осаму говорить.

И тогда Осаму произнёс родившиеся у него в душе слова, которые до этого выдал лишь однажды:

— Пустить кровь — это необыкновенно приятно, — и добавил, чтобы успокоить Кёко: — Ты этого не знаешь.

Кёко не заметила, что эти слова попадают в число любимых ею «чужих наслаждений». Она сочла их философией Осаму.

Письмо Сэйитиро в Нью-Йорк от Кёко:

«Представляю твоё удивление, когда ты увидишь газетную вырезку, которую посылаю вместе с письмом. Заметка вышла под заголовком „Загадочное самоубийство влюблённых“. Осаму там назвали ленивым актёром-неудачником из Нового театра. Этот несчастный безымянный юноша стал любовником некрасивой женщины, занимавшейся ростовщичеством, и умер в результате странного самоубийства по сговору. В самой заметке факты изложены верно. Некоторые бульварные газеты описывают душераздирающую картину места самоубийства. Я решила не посылать тебе эти заметки.

За несколько дней до этого Осаму приходил ко мне в гости. Он точно мечтал о смерти. Газетчики ко мне не обращались, да и сама я не так уж интересуюсь истинным положением вещей. Убит ли, погиб ли вследствие самоубийства по сговору — в любом случае он мёртв.

Ты наверняка иронично улыбнёшься и скажешь, что это неправда, будто меня, так любящую чужие романы, не интересуют подробности случившегося. Но со мной сейчас творятся странные перемены: я больше не чувствую, что могу жить чужими романами и чужой жизнью. Я испугалась. Я не знаю, когда в мою семью и в мою жизнь войдёт тревога. Не знаю, когда волны поглотят и разрушат основу нашего беспорядка, нашу гавань воображения. Сколько бы я ни взывала о помощи, ты далеко, в Нью-Йорке.

Во-первых, не уверена, смогу ли я и дальше жить на широкую ногу, как жила до сих пор. Я теперь жалею, наверное, в начале лета стоило продать дом в Каруидзаве. Но в этом году я эту возможность уже упустила. Придётся ждать следующего лета. Я придумала устраивать вечеринки и открыла дом. Хозяйка, конечно, я сама, собираю с гостей членские взносы, сдаю помещение в аренду, давних знакомых сделала постоянными членами. Ты знаешь, это скучная публика, но для меня, живущей в отдалении от центра, это занятное окружение, и я его хорошо использую. Вот и получилось, что мой дом вместо прирождённого хаоса обрёл черты средоточия хаоса искусственного, хаоса из приезжих, беспорядочного сборища поджатых губ. Это уже само по себе любезность и продаётся на ура. Дело в том, что сейчас конъюнктура несколько улучшилась. Ты, наверное, улыбнёшься из-за того, что я использую такие слова, как „конъюнктура“.

Прочитав, что Осаму, которого я хорошо знала, умер, и увидев, какой сюжет тиснули об этом в газетах, я не заметила, чтобы моя уверенность в нашем хорошем знакомстве ослабла. Разве мы не можем позволить себе знать друг друга в той же степени, что и легкомысленные читатели газет? Даже ты и я, пожалуй, можем. Наша скрытая от общества связь — всего лишь общение слепых, общение немых. Ты говоришь правильные слова. Мы не можем спасти человека.