Станция плененных (СИ) - Муссен Анна - Страница 16

— Помогите! — просит незнакомец, пытаясь подтянуться на моей ноге, используя ее для опоры. — Прошу!..

Я чувствую всю ту силу и тяжесть, с какой его тянут назад, и вместо того чтобы попытаться помочь этому человеку, я со всей силы, какую только смог в себе найти, отпихиваю его от себя второй ногой.

Если не сделаю этого, то он утащит меня за собой!

Несколько моих ударов, я уверен, приходятся на его лицо и голову, но его пальцы по-прежнему сдавливают мою щиколотку, а ногти впиваются в кожу. Я чувствую, как начинаю скользить на полу.

— Прошу!.. — кричит он с такой мольбой в голосе и с таким отчаянием, что я начинаю задыхаться от осознания того, что я делаю. — Нет!.. Нет!.. Нет!..

Он кричит в такт моим ударам. И в какой-то момент его хватка слабеет, и голос становится тише и тише, пока вовсе не исчезает.

Его утаскивают наружу.

В ушах у меня пульсирует кровь. Крики других людей все не смолкают. Кто-то продолжает бороться за свою жизнь. Я отползаю в сторону, стараясь не думать о том, к чему прикасаюсь руками. На ладонях остается холодная и липкая, склизкая субстанция, похожая на клей. И она повсюду.

Я на что-то натыкаюсь, брезгливо одергиваю руку от чего-то…мерзкого. Эта преграда начинает шевелиться и у моих ног что-то проползает. Словно большой червь или змея, касаясь моих голых икр, оно переползает на меня. Медленно. С усилием. Оно тяжелое, я сжимаю зубы, чтобы не издать ни звука раздирающей меня изнутри боли. Пытаюсь создать себе опору руками, оторваться от пола, вскочить на ноги и…побежать. Куда угодно.

Хотя бы предпринять попытку к спасению.

И вдруг слышу я со стороны тихий, едва различимый шепот.

«Не шевелись».

И то, что ползло на меня, замирает, прислушиваясь к этому наставлению.

Я задерживаю дыхание. Закрываю глаза. И повторяю про себя: «Убирайся».

Убирайся. Убирайся. Убирайся.

Чем бы ты ни было, убирайся.

И я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем вагон вновь наклоняется, но мне кажется, что проходит целая вечность.

Оно уходит.

Или они уходят.

И когда вагон вновь встает на место, свет зажигается и двери захлопываются, на полу вагона отчетливо виднеются поблескивающие под светом ламп склизкие дорожки. Я весь в этой слизи. Но я выжил.

А людей в вагоне оказывается заметно меньше, чем до отключения света.

Воспоминание второе — Первый вагон

Если все же решиться на самобичевание, придется признать и тот факт, что я уже раз двадцать проклял себя за то, что сэкономил деньги на такси. Подумаешь, отдал бы несколько тысяч вместо рублей пятисот, деньги, в конце концов, зарабатываются. Но отдай я эти несколько бумажек, то уже был бы дома, и знать не знал, что где-то под землей происходит что-то выходящее за рамки понимания нормальных людей.

Некоторое время мы едем в тишине. Ни у кого из пассажиров не остается сил даже на то, чтобы задаваться какими-то вопросами, не говоря уже о том, чтобы устраивать истерики. Все истощены морально и физически. Шутка ли, но выживание отнимает много сил. Сидя на сиденье рядом с Тохой, уставившись в коричневатый пол, измазанный слизью, я стараюсь не обращать внимания на трясущиеся руки. Дрожь в теле как при ознобе ничем не удается заглушить: ни внутренним голосом, ни кусанием изнутри щек. Наверное, таким образом организм пытается справиться с пережитым стрессом, это его защитный механизм. Толка от него, правда, как от дуршлага над головой в дождливую погоду — вроде и кастрюля, а все равно промокнешь. Да и раздражает меня эта тряска. Вроде не маленький, а веду себя как какой-то дошколенок.

Против воли перевожу взгляд на свои ноги и только теперь ощущаю, как зудят на коже проявившиеся алые ссадины, оставленные человеком, который изо всех сил цепляясь за меня, старался не умереть. На душе становится как-то гадко и тоскливо. Гадко, потому что ничем не помог, а тоскливо…даже не знаю. Тоскливо, наверное, потому, что ничего для него не сделал, хотя, наверное, и мог. Тут же отгоняю от себя подобные мысли и пытаюсь заставить себя поверить в то, что ничем не мог помочь этому человеку. Решись я протянуть ему руку помощи, то оказался бы с ним на одном месте — там, под вагоном, где темно и сыро. Хотя вряд ли в современных тоннелях сыро, но почему-то именно такая ассоциация и возникает, когда говорят о тех скрытых от глаз обычных обывателей местах.

Когда взгляд в очередной раз цепляется за оставленные неизвестным существом следы, я задумываюсь над тем, что же все-таки случилось с людьми, которых оно утащило? И от собственного вопроса к горлу подкатывает тошнотворный комок. Ничего с ними не случилось, их просто не стало. Они исчезли в темноте метрополитеновского тоннеля, из которого, даже если кому-то и удалось спастись, уже не выбраться. Возможно, лишить их жизни в одну секунду куда милосерднее со стороны монстра, чем оставлять их в живых в месте, где нет света.

— Мы очень долго едем, — говорит мне Тоха безжизненным голосом, сухо констатируя данный факт.

И подняв голову, оглядывая вагон, я впервые за поездку обращаю внимание на его внешний вид. Новый современный состав, все, как и полагается для такого вида технологического устройства, существующего в первой половине двадцать первого века: экраны-таблоиды, удобные сиденья, чистые стекла, всевозможная реклама и, разумеется, карта метрополитена, приклеенная в нескольких местах у дверей. Абсолютно обыденный внешний вид портят засыхающие следы прозрачной слизи, под белым светом потолочных ламп сияющие пыльным блеском. Возможно, будь весь вагон в брызгах крови, с красными рваными дорожками на полу, то общая обстановка не внушала бы столько страха, как просто засохшие следы, не говорящие ни о чем конкретном.

И все же слова Тохи имеют место, мы едем слишком долго.

Но с чего он решил, что «долго»? Подсчитал, вот ответ. Сколько времени потребуется поезду, чтобы из точки «А» попасть в точку «Б»? В данном случае чтобы по прямой от одной станции доехать до другой? Гляжу на карту на противоположной стороне, между точками-станциями на этой ветке, прикидываю я, минуты две-три. Ну максимум пять. А мы…едем намного дольше. Да, скорость у поезда снизилась до уровня улиточной, но все-таки мы не стоим, а едем, движемся. А раз движемся, то хоть куда-то да уже должны были доехать. Во всяком случае, так мне подсказывает моя логика.

— Нас могли пустить по запасному пути, — говорит оставшийся в живых пассажир из моего вагона.

Того, другого, фаната, что пошел вместе с нами, в вагоне нет.

Что ж, земля тебе пухом, дружище. Впрочем, земля пухом всем, кого сейчас нет с нами. Наша мать Тереза оказался настолько сердобольным, что пока мы все пялились в одну точку, пытаясь переварить случившееся, он успел дойти до конца поезда и привести к нам несколько человек, которым удалось пережить предыдущую стоянку. По его словам, там, в хвосте, еще оставались люди, но идти вместе с ним они отказались.

Что ж, каждый волен сам выбирать свой дальнейший путь.

А кто из нас окажется прав, рассудит время.

— Вероятнее всего, в тоннеле, где мы…остановились, — мужик нервно сглатывает, пытаясь подобрать правильные слова, — было ответвление. Машинист повел нас по запасному пути.

— Это вряд ли, — говорит еще один пассажир.

Мужчина возраста нашего врача, с копной жестких огненно-рыжих волос, стоит у дверей, подпирая спиной поручень и, скрестив на груди руки, вглядывается не то в свое отражение в стекле, не то в темноту тоннеля. Его короткая фраза заставляет многих из нас представить в головах наш маршрут. Кто-то, это заметно по их лицам, старается подсчитать, сколько времени мы уже движемся в неизвестном нам направлении, и сколько еще может занять путь до спасительного выхода. А кто-то просто пытается сообразить, где мы можем находиться.

— Мы еще не доехали до запасных путей, — добавляет рыжий, так ни на кого из нас и не взглянув.

Кто-то интересуется, откуда ему это известно? Но он лишь пожимает плечами, чем вызывает некоторое недоверие к своей персоне со стороны остальных. Мне его поведение тоже кажется странным, уж слишком он спокоен для того, кого только что чуть не слопали. Но может, кто его знает, у этого человека просто более устойчивая психика, чем у нас? Кто-то падает в обморок от вида крови, а кто-то умудряется доползти до больницы с перебитыми ногами.