Фритьоф Смелый - Тегнер Эсайас - Страница 19

ЭСАЙАС ТЕГНЕР

Письмо о «Фритьофсаге»

В то время, когда я писал «Фритьофсагу», шведские литераторы — для примера довольно назвать одного Леопольда — были уверены, что так называемая готическая поэзия, какой бы талант ни взялся за нее, ошибочна в самом начале своем.

Утверждали, что она основывается на нравах и понятиях столь грубых и на общественном порядке столь несовременном, что с ними невозможно согласовать поэзию настоящего времени. Последнюю считали по справедливости дочерью новейшего просвещения, в которой наш век узнает свои собственные черты, но только украшенными, идеализированными.

И точно, всякая поэзия должна выражать дух своей эпохи и степень ее образованности; однако ж есть общие отношения и страсти человеческие, которые во все времена должны оставаться неизменными и могут быть названы основным капиталом поэзии.

Еще Линг I, хотя не всегда с одинаковым успехом, пользовался северными преданиями, по большей части для драм. Было замечено, что в высоком даровании его лирическое настроение преобладает над драматическим и что он внешнюю природу лучше изображает, нежели внутреннюю со всеми ее оттенками.

Что тем не менее северная сага может быть удачно облекаема даже в драматическую форму — доказывают трагедии Эленшлегера, и я должен сознаться, что первоначальную идею «Фритьофа» подал мне его «Хельге».

Цель моя в этой поэме состояла, однако ж, не в том — как многие по-видимому думают, — чтобы переложить сагу в стихи. Самоа беглое сравнение могло бы удостоверить всякого, что не только развязка совершенно другая в саге ив поэме, но даже многие отделы, например II, III, V, XV, XXI, XXIII, XXIV, не имеют никакого или почти никакого основания в саге. Нет, не в этой именно, но в разных исландских сагах, вместе взятых, можно бы найти источник развитых мною подробностей.

Я хотел создать поэтическую картину геройской жизни древнего скандинавского Севера. Не Фритьофа самого по себе хотел я изобразить, но тот век, представителем которого он может быть назван.

В этом отношении я, конечно, сохранил остов или существенное очертание саги, но в то же время счел себя вправе дополнять и сокращать ее согласно с моею целью. Это, казалось мне, принадлежит к той поэтической свободе, без которой в области искусства нельзя произвести ничего самобытного.

В саге встречается много такого, что во все времена останется; величественным и геройским; но вместе с тем иное отзывается в ней невежеством, дикостью, варварством: все это надлежало или совершенно устранить, или по крайней мере смягчить.

Итак, в некоторой степени необходимо было примениться к духу новейшего времени; но здесь предстояла большая трудность в соблюдении настоящей меры.

С одной стороны, поэма не должна была слишком оскорблять наших более утонченных нравов и менее суровых понятий; но с другой — не следовало жертвовать ничем национальным, животрепещущим, верным природе.

Поэму должен был пронизать холодный зимний воздух, свежий северный ветер (ибо таковы и климат и характер Севера), но не с такою силой, чтобы самая ртуть замерзала и все нежнейшие ощущения сердца пропадали.

Эту задачу старался я разрешить собственно в развитии характера Фритьофа.

Без сомнения, он непременно должен был соединять в себе благородство, величие души, храбрость, как существенные черты всякого героизма, и элементы для того находятся как в этой, так и во многих других сагах.

Но сверх такого общего геройства старался я придать характеру Фритьофа кое-что исключительно скандинавское: эту жизненную свежесть, эту отвагу, эту дерзость, которые принадлежат или, по крайней мере, некогда принадлежали к национальному духу.

Ингеборг говорит о Фритьофе:

Эти строки носят в себе ключ к характеру Фритьофа и даже к целой поэме. Сам кроткий, миролюбивый, богатый друзьями старый конунг Ринг не отрицает собою этой национальной особенности, по крайней мере по избранному им роду смерти; не без причины заставил я его «чертиться копьем» — обычай, бее сомнения, варварский  но резко обозначающий дух времени и народа.

Другую особенность жителей Севера составляет некоторое расположение к унынию и задумчивости, более или менее свойственное всякому глубокому характеру. Оно, как основной элегический тон, проникает все старинные наши национальные мелодии и вообще все существенное в наших бытописаниях, потому что мы носим это расположение в самой глубине души.

Я где-то сказал о Бельмане[2], самом национальном поэте нашем:

Ибо это уныние, вовсе не убивая жизненной веселости и свежести в характере, только придает ему более внутренней силы и упругости. Есть веселость (и в этом общее мнение укоряет французов), которая проистекает из легкомыслия; напротив, веселость северная основывается на степенности.

Вот почему я старался обозначить и в Фритьофе эту задумчивую тоску. Его раскаяние в неумышленном сожжении храма, терзающий его страх мести Бальдера, который

его пламенное стремление к окончательному примирению и душевному покою доказывают не только религиозную потребность, во еще более свойственную всем умам степенным, по крайней мере на скандинавском Севере, наклонность к унынию.

Меня упрекали (кажется, неосновательно) в том, что я любви Фритьофа и Ингеборг придал (например, в Прощании) характер слишком мечтательно-нежный, принадлежащий собственно нашему времени.

Против этого я должен заметить, что племена германские с незапамятных времен и задолго до распространения христианства уважали женщину. Оттого легкомысленное, чувственное понятие о любви, существовавшее даже у просвещеннейших народов древности, было чуждо скандинавам.

Предания наполнены были рассказами о романической любви на нашем Севере намного раньше, чем рыцарство обратило женщину в предмет обожания на Юге.

Итак, мне кажется, что любовь Фритьофа и Ингеборг утверждается на достаточном историческом основании, если не в их собственном лице, то, по крайней мере, в нравах и понятиях века.

Тонкое чувство обязанности, с каким Ингеборг отказывается последовать за своим возлюбленным и хочет скорее пожертвовать страстью, нежели выйти самовольно из-под власти своего брата-опекуна, — это чувство, по моему мнению, удовлетворительно объясняется свойствами женщины возвышенной, которые во все времена неизменны.

Особенность, заключающаяся, таким образом, и в самих характерах, предписывала, или, по крайней мере, допускала отступление от обыкновенного эпического однообразия в изложении.

Всего удобнее казалось мне разбить эпическую форму на непринужденные лирические романсы. Я видел перед собою пример Эленшлегера в «Хельге», а впоследствии нашел, что многие воспользовались тем же приемом. С ним соединена та выгода, что можно изменять размер сообразно с содержанием, и я сомневаюсь, чтобы, например, «План Ингеборг» (Песнь 9) можно было на каком бы то ни было языке удачно передать гекзаметром или пятистопным ямбом с рифмами или без рифм.

Знаю, что такая форма, по мнению многих, противоречит эпическому единству, которое, впрочем, так легко переходит в однообразие, но полагаю, что здесь единство с лихвою вознаграждается простором и разнообразием.

Только правильное употребление этой свободы требует особенного старания, ума и вкуса, потому что надобно заботиться о приискании для каждого отдела пригодной формы, не всегда уже готовой в языке.