Театр Духов: Весеннее Нашествие (СИ) - Ранжевский Алексей - Страница 1

Театр Духов: Весеннее Нашествие

Семейные волнения. Акт первый

Дни напряжённого смотрения превращались в назойливые воспоминания, норовившие отвлечь от заслуженного, временного отдыха. Только воздух, отдававший весенним цветением, охлаждал, уравновешивал разум. Среди очищавшихся в утренней прохладе мыслей начинали преобладать греющие мысли о семье, с которой Кордис был уже рядом.

На протяжении трёх небесных ходов, равных почти сотне суток, он пребывал на посту, пока четыре ленивых светила надменно проползали над ним в зимних облаках, освещая всю степь. В том, неизнеженном домашней роскошью крае, охраняющий границы своего государства, Кордис быстро забывал, каким незаменимым удовольствием стают объятия его любимой женщины — Сии. В степи, руководимый долгом перед отчизной, да и всем праведным миром вообще, он рад прежде всего затишью во вражеском стане и дисциплине подчинённых людей, укреплённой лишь его авторитетом. Но и этот суровый воинский быт, порой, способен даровать его носителям немалые плоды, помимо чувства возвышающей гордости. Власть, средства (в изрядных количествах), наконец, снисхождение монарха, лично присвоившего «небезучастному генералу» звание генерала-маршала. Вот чем преумножилась его воинская жизнь. А главное, не глядя на вопиющее противоречие, он ощущал некое подобие безопасности, будучи в своём положении.

Теперь, ненадолго оставив красавицу степь с её голыми пейзажами, на время распрощавшись с подчинёнными братьями-смотрителями, Кордис отдыхал в своём имении, находившемся в Заповеднике Высоких Теней – хорошо обжитом знатью лесу. Ещё несколько десятков лет назад это место считалось священным обиталищем всевозможных духов. Но тех немногочисленных бедолаг, отстаивавших неприкосновенность этой территории, прогнали, клеймив еретиками, и местность начали застраивать. Оскорблялись ли невидимые сущности таким нахальным развитием событий? Человеку в долгожданном увольнении было не до этого.

Расслабленный, но с тем, довольно грозный взгляд военачальника подымался к беззащитному голубому небу, которое, как бы виновато, глядело в ответ всей необъятностью. Рассевшись в кресле-качалке на террасе верхнего этажа, Кордис неспешно потягивал дым сигареты, вставленной в короткий мундштук. Эта деревянная тонкая трубка сопутствовала ему уже давно — с тех пор, как он обручился. На круглом столике, слева от него, стояла красивая, железная коробка сигарет, с отодвинутой к низу крышкой. На её блестящей серебром поверхности красовалась возлежащая с сигаретой дама юных лет, свободной рукой поглаживающая чёрного котёнка, который стал прикрытием для её грудей. Внизу, под столь манящим рисунком, оглавлялось изящнейшими буковками: «Ласки». «Нежные, желанные, всеми и для всех», — подчёркивалось буквами поменьше. Среди тех, кто, прочитав эти слова, забывал, что речь идёт о сигаретах, числился и Кордис Фэстхорс. Однако его женщина не выносила подобных «ласок», табачным запахом въедавшихся в заботливые пальцы возлюбленного, потому, мундштук был весьма кстати.

Резвившиеся в воздухе струйки дыма вылетали из дышавшего горечью рта, заслоняя полупрозрачной серостью курильщика. За хрупкой дымной пеленой проступала внешность сорокасемилетнего отца и супруга. Над губами, придерживавшими мундштук, пшеничного цвета усы, густоватые, с завитыми вверх концами. Лицо, скорее узкое, чем широкое, вытянуто, с резкими чертами и привлекательными особенностями. На подбородке и щеках не менее пшеничная цветом борода, правда, коротковатая. Выразительные морщины, впрочем, не особо старившие, призваны его веком свидетельствовать о тяжких и славных деяниях, учинённых обладателем этих маленьких ложбинок «во благо свободы», как гласило кредо. Заросшее ещё в юношестве туловище (согласно памяти качавшегося в кресле мужчины), тем утром оставалось голым, а вот ноги, закинутые на лавку-банкетку, были одеты в бордовые кальсоны из премягкого бархата.

Ежечасно меняющееся освещение изливалось на террасе новой золотисто-малиновой явью, привычной для наступавшей поры. Сбросив блекло-синие тона раннего утра, отделанная светлым деревом терраса превратилась в поистине блаженное местечко, и Кордис наконец стал чувствовать смывающие холод приливы тепла. Это руфисса нависла в зените внушительным шаром. Её сияние, алое, розовое, золотое, отражалось на мире. В облаках, своеобразно расцветающих возле неё, в кипарисовых ветках, ограждавших усадьбу имения. Когда Кордис запрокинул голову, обратившись лицом к её свету, она ослепила его. Мгновением позже, все звуки, доносившиеся до мужчины, — отрывистое пение птиц, чьи-то шаги во дворе, ветренный шёпот, — все звучания смешались с посторонним, неразборчивым гулом. С уносящим, со стирающим думы…

- - - - -

В то время как мужчину затянуло в дремоту, его супруга, пока не знавшая о прибытии любимого, проснулась. С ней пробуждалась и их маленькая дочь шести лет, ночевавшая тогда рядом с матерью, в родительской спальне. Несколько минут семью разделяла лишь тонкая стена, шедшая между спальней и террасой. Но дрёма возвратившегося ночью мужчины не тянулась слишком долго.

Оперевши руку с мундштуком на подлокотник кресла качалки, он безучастно позволил слетевшему пеплу «нежно» обжечь его пуп. Тут веки Кордиса резко свернулись, открыв удивлённые глаза. Он раздражённо смахнул с себя пепел, обвинительно взглянул на окурок, что торчал из мундштука. Поставив ноги с мягкой лавки на паркет, мужчина потянулся к столику, стоявшему с левой стороны. За удачно иллюстрированной коробкой с восемнадцатью оставшимися сигаретами стояло ещё одно произведение утилитарного искусства — большая фаянсовая пепельница бурого окраса, с фигурой орла. Навечно раскинувший крылья в руках своего создателя, он властно тенил округлённую тарелку для пепла. Его клюв, раскрытый в жажде животной добычи, всегда получал лишь одно, — пропитанный дымом мундштук. Кордис заложил его между челюстями, просунув в клюв до центра тяжести, а вынутый остаток сигареты потушил в тарелке под ним.

Из спальни послышался тихий говор невинного, женского естества. Ублажённый едва слышимой беседой супруги и дочери, мужчина повернулся к поглощавшей их голоса стенке. В декорированной резными дощечками толще, изображающей «церемонию весеннего нашествия», всматриваясь, Кордис вылавливал слова, застревавшие в искусной резьбе. Несколькими рядами, слева и справа, силуэты людей шествовали к общей середине, где их ждали раздвижные двери. Одетые в простейшие туники под шнурами, древние исполнители обрядов несли в руках пустые сосуды, с желанием наполнить их у заряженного источника. «Чтобы волосы гладко лились» — говорила сладким голосом Сия. Пока его глаза перепрыгивали с людей на животных — кабанов, лисиц, косуль и других — сопровождавших обрядцев, дочурка что-то отвечала, но Кордис не слышал смысла тех слов. Все они — двуногие, четвероногие — стремились к ограждённому водным рвом дереву, произведённому из яркого витражного стекла, что было выложено на обеих дверцах двумя половинами, вместе образующими цельный овал. Насыщенные синие воды цветного стекла обводили коричневую почву, из которой снисходительно росла шарообразной кроной цветущая ива. Десятки маленьких пурпурных стёклышек уподобливались её цветкам, разбавляя собой зелень листвы.

Дверца отодвинулась в сторону и на месте правой половины ивы показалась Сия. Став между стеклянным деревцом и резными людьми, женщина светилась удивлением, причиной которому был тот, на кого она смотрела. В устремлённых зелёных глазах её читалась уходящая тоска ожидания, а губы дрожали в улыбке, гласившей о чувствах. Только они приоткрылись, собираясь выпустить много слов, как лёгкие шаги и звонкий голос дочери, вбежавшей на террасу, приостановили их.

— Единственный! — кричала дочка, несясь из-за спины своей матери к сидевшему в кресле отцу. Так, приверженцы культа пятого светила, ныне запрещённого, звали своих любовных избранников. «Подхватила из рассказов Сии», — иронично улыбаясь догадался отец.