Злые чудеса (сборник) - Бушков Александр Александрович - Страница 27

Доставленные стояли ни живы ни мертвы, полагая, что их собрали, дабы предать жестокой смерти. Взошедши на крыльцо, Щенко орлиным оком оглядел рекрутов и сказал краткую речь:

– Ой вы, гой еси добры матерщиннички! Решил я, соколы, ваши таланты поставить на службу отечеству. В газете будете служить.

– А это чего? – осторожно поинтересовался Ерошка Плюнь-Хайло. – Драть будут, поди?

– А это значит, – сказал Щенко, – что будете вы, соколы, ругать распоследними словами княжьих супротивников, сиречь все сопредельные народы, а вам за это будут гривны платить и медовуху наливать от пуза. А там, благословясь, и до этих доберемся, носатеньких… Кто согласен, кто нет?

– Да ить кто ж несогласный? – истово заорал Ерошка, хватив шапкой оземь. – В согласьи мы, боярин!

– Якши работенка, бачка! – осклабился Мастур-Батыр. – Моя за тебя глотку перегрызет!

– То бардзо добжа задумка, – чинно сказал лях Казимир Дупа. – У пана не голова, а Краковский университет…

Все вроде бы наладилось, однако Щенко был грустен.

– Идейности не хватает, – бормотал он под нос. – Корней духовных, воссиянности… Ага! А лови его, лови, добры молодцы!

Скромно бредущего мимо подворья индивидуума в заплатанном подряснике вмиг изловили и приволокли. Выяснилось, что зовется сей индивидуум отец Мудодарий, а по-мирскому – Степанко, был только что легонько посечен плетьми, расстрижен и изгнан из монастыря за неумеренное винопитие и столь же предерзостный блуд с наказом никогда более не попадаться братии на глаза.

– Так, – задумчиво протянул Щенко. – С одной стороны… С другой же… Будешь, старинушка, у нас олицетворять духовное начало. Корни и прочее. Что расстрижен – не беда. У нас по Думе один такой сколько лет ошивался…

– Не умею я… олицетворять-то… – смиренно признался расстрига.

– Прикажу – сумеешь, – отрезал Щенко. – Дело, в принципе, нехитрое.

Все было в порядке, и он гордо покосился в сторону забора, за коим грустно бродил в одиночестве конкурент Ферапонтыч. У того дела шли гораздо хуже. Сколько он ни бродил по улицам, как ни орал на стражников, ни единого демократа, не говоря уж об интеллигентах, в Киеве отловить не удалось. Зародилось страшное подозрение, что на данном историческом отрезке их не имелось вовсе. И Ферапонтыч пребывал в печали.

– То-то, – гордо подбоченившись, бросил Щенко. – А теперь, други мои верные, объявляю учредительный банкет!

Парни из преисподней

Лишь на восьмой день, как следует опохмелившись утречком, сели готовить первый номер «Кузькиной матери». Гвоздем его стала сотворенная Тимохой и Мастур-Батыром огромная передовица под аршинным заголовком «Кончак – с печки бряк», на девять десятых состоявшая из площадной, уличной и переулочной матерщины. Привести хотя бы одну цитату не представляется возможным из соображений приличия, можно упомянуть лишь, что хана Кончака объявили главой тайного синклита гомосексуалистов Дикого поля и Тавриды, обозвали перенятым у Щенко термином «злостный жидомасон», обвинили в краже кур и симпатиях к русофобам. Осушив еще жбан и мстительно хихикая, Мастур-Батыр дописал про интимные шалости хана с верблюдицами, после чего с чувством исполненного долга уполз под стол, присоединившись к давно уже храпевшему там Тимохе.

Ерошка Плюнь-Хайло окаянствовал над византийцами, припомнив им и Олегов щит на вратах Царьграда, и шлюху Феофано, и утраченную Западную Римскую империю. Обвинив во всевозможных грехах, от казнокрадства до лесбиянства, приписал в конце: «И вообще наши этих козлов всегда лупили» – и с чистой совестью взялся за медовуху.

Отдел поношения сопредельных стран в составе Казимира Дупы и Бермяты представил обширную нецензурную поэму о краковском епископе и рассказе о варяжских обычаях с матерным осмеянием таковых. После чего надрался.

Места для духовности осталось мало, и расстриге Мудодарию пришлось ограничиться парой-другой заметочек о нерадении базарных надзирателей, предосудительном поведении иных градских обывателей, вышвыривавших дохлых кошек прямо на улицу, а также злонравии купцовой жены Анюты, после отъезда мужа в Тьмутаракань по торговым делам впавшей в блуд. Он пошел было жаловаться на недостаток места для духовности самому Щенко, но тот лишь, рассеянно поинтересовавшись адресом Анюты, куда-то ушел со двора. Мудодарий плюнул и тоже смылся в неизвестном направлении, туманно упомянув стражу у ворот про живущую поблизости куму.

Печатные мужики заработали как проклятые. К вечеру с подворья вылетели несколько всадников с запасными конями на поводу, навьюченными пачками «Кузькиной матери», – и рассыпались по разным дорогам, спеша обрадовать ничего еще не подозревавшие сопредельные страны.

Из-за забора тоскливо зыркал Ферапонтыч – его собственная газетка «Голос демократии» получилась не в пример меньше, поскольку трудиться пришлось практически в одиночку. Он после долгих умственных раздумий поступил как привык и умел: печатно облил грязью красно-коричневых, воспел хвалу рыночной экономике, напоследок восславил цивилизованную Баварию, уверенно пребывавшую в демократии (он смутно помнил, что Германии как таковой тут вроде бы еще не имеется, а из всех ее кусочков в голову пришла только Бавария, благодаря ассоциациям с пивом). Все вроде бы было правильно, но какой-то червячок грыз…

И он с тщательно скрываемой завистью смотрел, как на соседнем дворе, заслышав звук медного била, помаленьку сползаются встрепанные и опухшие газетиры, а Щенко, подбоченясь, вопрошает:

– Ну что, соколы, пора первый номер обмывать?

– Дело говоришь, бачка! – прохрипел Мастур-Батыр. – Голова – яман, во рту – яман…

– Оно так, – степенно поддакнул Бермята. – Будто кошки гадили, прости господи…

– То есть жуткое состояние души, – поддержал с земли лях Казимир Дупа, не способный стоять вертикально и даже сидеть.

И медовуха полилась рекою. Вновь обретший способность пребывать в вертикальном положении Казимир уже вполне браво спел народную песню:

– Плыне водка, плыне по польской краине…

А допоки плыне, Польска не загине!

Гораздо больше шуму производил Мастур-Батыр: разоблачившись догола, обмазавшись смолой и обсыпавшись перьями, он вопил что было мочи, будто он-де и есть птица Сирин. Так и высыпали на ночные киевские улицы – впереди в смоле и перьях шествовал Мастур-Батыр, при виде которого цепные кобели молча уползали под ворота, следом шел Щенко и мрачно обдумывал ближайшие планы борьбы с масонством, а в арьергарде, поддерживая друг друга, зигзагами двигались остальные, чинно и благолепно развлекаясь: кто бил горшки на плетнях, кто кидал булыгами в ворота, а Бермята изловил двух кошек, связал их лыком за хвосты и забросил в чей-то огород. Ночные дозоры благоразумно сворачивали в переулки – как-никак, не тати-охальники шли, не кабацкая теребень, изволили гулять умственные люди, княжьи газетиры…

– Стоп! – рявкнул вдруг Щенко, разворачиваясь к высокому забору, снабженному крепкими воротами. – Хватит, соколы мои! Начинаем борьбу с жидомасонством!

Тимоха точности ради встрял:

– Боярин, масонов тут и нетути. Это ж подворье торгового сарацина Абу-Симбела, что жемчуга князю возит и невольниц, которые девственные…

– У нас медовуха есть? – сурово спросил Щенко.

– Кончилась…

– А у него?

– Есть, по запаху чую…

– А девки у нас имеются?

– Откуда? – констатировал печально Тимоха, озирая вымершую улицу.

– То-то, – авторитетно сказал Щенко. – У него все есть, а у нас – ничего. Значит, кто он, Абу-Симбел? Жид последний… Ломай ворота!

В двенадцать кулаков ударив в ворота, газетиры заорали:

– Отворяй, жидовская морда!

В окнах кое-где вспыхнули лучины, калитка приоткрылась, и оттуда выглянул перепуганный Абу-Симбел:

– О благородные странники, что вы ищете на скромном дворе гонимого всеми ветрами купца?

– Девок, – кратко пояснил Щенко.

– Кажи девственниц! – сурово сказал прямой мужик Бермята. – Проверим, девственницы ли, аль обмишурить хочешь князя, с вас, масонов, станется…