Доброе дело (СИ) - Казьмин Михаил Иванович - Страница 57

— Мне кажется, я знаю, что тут можно сделать, — решение я нашёл чуть раньше, как раз пока пристав думал над моими выводами.

— И что же? — спросил Шаболдин. Я рассказал.

— А что, Алексей Филиппович, и попробуйте, — без особой уверенности начал пристав, но продолжил уже живее: — Ведь может и получиться…

Глава 30. Вот и всё

Снова оказавшись в допросной, Фёдор Гуров удивлённо огляделся, уж очень непривычно для него смотрелась сейчас здешняя обстановка без пристава и писаря.

— Садитесь, Фёдор Захарович, — начал я, едва урядник Фомин оставил нас с Гуровым вдвоём. — Здесь, как видите, нет ни писаря с допросным листом, ни старшего губного пристава Шаболдина, — на самом деле я отчаянно волновался, но Гуров этого, к счастью не замечал. Оно и понятно — сам-то он пребывал в расстройстве и подавленности. — Я на действительной государевой службе не состою, и таким образом наша беседа никакого законного основания не имеет и никаких установленных законом последствий иметь не будет.

— Тогда какой в ней смысл? — потухшим голосом спросил Гуров.

— Остались некоторые тёмные места, которые я хочу прояснить, — ответил я. — Я понимаю, вам в том прояснении особой нужды нет, однако у меня есть что вам предложить, помимо облегчения души и очищения совести.

— И что же? — Гуров оживился. Ну да, надежда, она, знаете ли, умирать никогда не торопится…

— О том чуть позже, — подсадил я его на крючок. — Начнём с того, что я расскажу вам, как я всё произошедшее вижу, а вы меня поправите, если я в чём-то ошибусь.

— Я не стану ничего обещать, пока не услышу ваши предложения, — что же, полностью присутствия духа Гуров не потерял, стало быть, и ясность ума сохраняет. Тем лучше, в таком его состоянии легче будет договориться.

— Обещания ваши, Фёдор Захарович, мне, знаете ли, без надобности, — давать Гурову возможность слишком много о себе думать и тем более выставлять какие-то условия я никоим образом не собирался, а потому сразу показал своё преимущественное перед ним положение. — Просто послушайте.

Гуров промолчал. Да и ладно, пускай себе пока молчит, если ему так хочется. Главное, чтобы потом заговорил.

— Что отца вашего вы не травили, я знаю, — начал я с хорошего. — Что отравила его Ольга Кирилловна, знаю тоже, — добавил немного неприятного. — А ещё я знаю, что именно вы подстроили так, что супруга ваша на это решилась, — вот и до плохого дошло.

Гуров посмотрел на меня внимательно и недобро. Но мне доброта его вообще ни к чему, а вот внимание ещё пригодится…

— Как я понимаю, записка, что вы написали от имени Ольги Кирилловны, довольно точно отражает положение, действительно имевшее место, — продолжал я. — Договорившись о мире с Ангелиной Павловной, вы принялись настраивать отца против Василия Захаровича, напоказ выставившего неприятие нового брака Захара Модестовича, надеясь тем самым покрыть за счёт брата потери в наследстве, каковые неминуемо должны были последовать из-за чувств вашего отца к молодой супруге.

Гуров снова смолчал, но еле заметно кивнул. Оно и понятно — это я сейчас не свои домыслы излагаю, а то, что и сам он, и Ангелина Павловна говорили на допросах. Ладно, пора переходить к тем самым домыслам.

— Однако чем дальше, тем яснее для вас становилось, что потери те могут оказаться очень большими, — вступил я на зыбкую почву догадок и предположений. — Настолько большими, что простого сокращения доли Василия Захаровича для их покрытия могло в полной мере и не хватить. Полагаю, тогда же к вам впервые стали приходить мысли о том, что если бы отец скончался, не составив завещания, возместить себе урон от его щедрости к Ангелине Павловне вы смогли бы подачей в суд иска о признании брата недостойным наследником, благо, поводов для такого Василий Захарович давал предостаточно.

Фёдор Гуров выглядел удивлённым. Меня это только порадовало — значит, я на верном пути. Впрочем, я и без того не сильно сомневался в верности своих предположений, но лишнее их подтверждение оценил как приятное и полезное. Далее я излагал уже более уверенно.

— Как я понимаю, тогда же и Ольга Кирилловна начала пенять вам, что вы не пытаетесь отца против Ангелины Павловны настроить. Видимо, именно её упрёки и навели вас на мысль, что как раз супруга ваша и могла бы посодействовать исполнению ваших надежд. А, может, она уже и вела с вами такие разговоры? — спросил я.

— Намекала, — недовольно скривился Гуров.

— И чем чаще она вам намекала, тем более явственно вы ей показывали, что всё понимаете, и даже в главном с нею согласны, но не готовы к таковому решению? — я снова задал прямой вопрос, побуждая Гурова к ответу. Тот лишь кивнул. Ну что, тоже подтверждение…

— Уверившись со временем в том, что супруга ваша укрепилась в своём мнении и готова сама умертвить Захара Модестовича, вы потихоньку стали её к тому подталкивать, — тут подо мной была уже не зыбкая почва, а настоящее болото, забираться в которое я, понятно, не особо и хотел, а потому решил перейти ко второй части своего выступления — к вопросам, требовавшим более развёрнутых ответов, чем простое согласие или столь же простое отрицание. — Что заставило вас, Фёдор Захарович, взяться за дело по-настоящему? Вы узнали, что Захар Модестович забрал у Друбича завещание? Или как-то прознали про облигации?

— Завещание, — вздохнул Гуров. — Я был в конторе присяжного поверенного Друбича и там случайно узнал, что отец забрал завещание. Про облигации я не знал. Но я хорошо знал отца. Он обязательно бы придумал, как превысить размер наследства для супруги, в том я не сомневался. Что для Ангелины он расстарается, не сомневался тоже. Не ошибся, получается. Много хоть денег в тех облигациях?

— Я дал Ангелине Павловне слово не называть сумму, — на эти мои слова Гуров разочарованно покачал головой. Это как же надо любить деньги, чтобы даже сейчас, когда ясно уже, что ничего он не получит, спрашивать о них?!

— А вы всё это откуда узнали? — у Фёдора Захаровича проснулся запоздалый интерес к моим умозаключениям.

— Не узнал, — я позволил себе улыбку. — Исключительно путём размышлений пришёл к изложенным выводам, а вы этим своим вопросом их подтвердили.

— И что вам теперь от меня нужно, если вы и так всё верно сказали? — кажется, Гуров начал оживать.

— Мне, Фёдор Захарович, нужно, чтобы вы подписали допросный лист, в котором сознались в отравлении Ольги Кирилловны и убийстве Марфы Шишовой, — не могу сказать, чтобы мы с Шаболдиным так уж в том нуждались, но лучше же иметь допросный лист с подписью, нежели без оной. — И ещё мне нужно, чтобы вы добавили к моему рассказу то, что я упустил.

— А мне предложить что вы хотели? — о, вот уже и торговаться готов.

— Отравление супруги и убийство Шишовой мы доказали, — напомнил я Гурову. — За них вас покарают обязательно, и для вас станет редкостной удачей, если вы избежите смертного приговора. Но если вы сейчас расскажете мне всё, а затем подпишите допросные листы с вашими признаниями в отравлении и убийстве, пусть даже запоздалыми и полученными под давлением улик, пристав не направит в суд то, о чём я вам говорил.

— А он и так не направит, — Гуров злобно усмехнулся, — потому что доказать не сможет.

— Не сможет, — обманчиво легко согласился я. — Но вы же, Фёдор Захарович, представляете, что люди скажут, когда в суде всё это будет рассматриваться? А скажут они, что нет, мол, дыма без огня, что отца Фёдор Гуров травил с женою вместе, а теперь всё на неё и свалил, раз она мертва и ничего в свою защиту сказать не может. Вы очень хотите, чтобы ваши сыновья и дочь росли, слыша, что они дети отцеубийцы?

Гуров молчал. Долго молчал. Пару раз явно собирался что-то сказать, но какие-то непонятные мне причины его удерживали. Что ж, была у меня для него и ещё наживка.

— Обещать вам снисхождение и послабление в суде я, сами понимаете, не могу, — сказал я. — Обещать что-то от имени его высочества не могу тоже. Но вот посодействовать в том, чтобы Московское Дворянское собрание поддержало ваш иск о признании Василия Захаровича недостойным наследником, вполне в моих силах. Лев Маркович говорил, перспективы у иска очень даже благоприятные…