Рассказы тридцатилетних - Бежин Леонид Евгеньевич - Страница 80

Вообще судьба как-то чересчур страстно, с подозрительной торопливостью старалась подтолкнуть, выпустить Петра Аркадьевича на этот круг, подбрасывая удобные условия времени (впереди было два выходных), расчищая путь от прочих обязательств и занятий; позаботилась она и о ночлеге. Дело в том, что, конечно, отмахать за один день все пятьдесят верст он не надеялся, но с полпути тоже не хотелось возвращаться, обрывая посредине впечатление, требовавшее единства — и вот, как нарочно, именно у метро «Автозаводская», где Окружная преполовинивалась, нашелся холостой приятель, давно зазывавший в гости и с первого слова согласившийся принять его на весь вечер под воскресенье и уложить у себя спать, не задавая при этом неловких вопросов. Да и погода установилась на склоне лета наконец теплая, не жаркая, но и не дождливая, можно было отправляться налегке. Даже фотоаппарат Петр Аркадьевич решил с собою не брать — и не только ради упразднения обузной ноши; обдумав появившееся было педантическое намерение сделать семьдесят лет спустя новые снимки тех мест, что были представлены в его альбоме, он решительно отказался от него, потому что прекрасно помнил по прошлому опыту, насколько это изначально предназначенное для закрепления памяти о действительности приспособление застит взор, отвлекает внимание на пустяковые расчеты, убивает спокойствие созерцания мира, постепенно подменяя его и превращаясь в капризного, властного хозяина того, кто глядит на белый свет сквозь все эти объективы, а еще точней, субъективы.

…Покончив с приготовлениями за полночь, Петр Аркадьевич, не исчерпав еще всего порыва, бухнулся на кровать, но тотчас же и забылся, как мальчишка перед первой поездкой к не виданному еще морю; сна не заметил, а утром, поднявшись в полшестого — благо в начале августа в это время еще светло — напился крепчайшего чаю для питания всех сил, оделся попроще и поудобней и, взяв в руки только карту, вышел на улицу.

Взобравшись на вычисленный заранее мостик, оказавшийся чуть ли не на соседнем дворе, он проследовал по насыпи в виду собственного дома, пересек под другим, новым мостом шоссе, издавна пролегавшее тут на Новгород, а потом Петроград — и вскоре же очутился как будто в совершенно иной местности, поразительно не похожей на ту привычную пару город — деревня, в какой привыкли мыслить себя теперь люди. Это было нечто третье — воистину грань, граница, пограничная полоса и к тому же давно забытая.

Всего в нескольких сотнях метров от своего жилья, в краю, вроде бы с детства изученном до последнего уголка, он наткнулся на никогда прежде не попадавшийся ему на глаза полузаросший городок полустанка Братцево, выстроенный в том деловом рабочем преломлении стиля модерн, появившемся на рубеже веков, образцы которого обильно рассыпаны по всем дорогам страны, но пока еще почти не замечены ученым книжным оком истории искусств.

От него тянулись к северу бесконечные застывшие у складов вагонные ряды — если долго смотреть на них сбоку вблизи, то начинало казаться, что они потихоньку двигаются, отчего внутри подымалось головокружение; между ними повсеместно царил особый, какой-то мазутно-железный запах. По сторонам в канавах кучились несусветно громадные мутанты-лопухи в серых балахонах густой пыли, терпко дышала серебристая полынь в человеческий рост, незаметно переходившая в полосу кустарников и рябин, под которыми тут и там мелькали наскоро обжитые уголки, грубоватой мужскою рукой вчерне приспособленные для трапезных надобностей — с бочкой вместо стола, стульями из старых ящиков или вытертых до матовой лысины шин, а зачастую на сучке сохла и великодушно оставленная для прохожих братьев посуда. Следом открывались задворки домов и заводов, не стесняясь выставившие сюда весь испод, где копошились вышедшие на субботний промысел давно забытого облика личности, словно сошедшие с линялых фотографий «мазурики» или «шпана» времен нэпа.

Шаг за шагом полотно медленно взошло на все возвышавшуюся насыпь, переброшенную через топкую долину заболотившейся речушки, и оттуда далеко-далеко, чуть ли не до самого кольца Садовых, вправо простерся уходящий вдаль старый город, а в обратном направлении, продырявив изнутри землю, тянулись нацелившиеся в небо белые персты новостроек Ховрина. И при том обе московские части были видны от Окружной — что делало ее по-своему неповторимой — изнутри, врасплох, в должном историческом порядке и разом всей объемлющей целокупности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но обычная наблюдательность вскоре же досадно подвела Петра Аркадьевича, потому что ясные обыденные законы в «полосе отчуждения» принимались чудить, затейливо изменяясь до полной непредсказуемости. Выбрав боковые рельсы, густо заросшие разнородными сорняками, он поначалу смело оставил ради них прихотливо петлявшую в стороне тропинку, соблазнившись удобным убитым гравием путем; причем его несуразно длинное тело, обычно причинявшее в транспорте немалые неудобства, тут пришлось как раз впору, по мерке дороге — шаг в точности умещался в две шпалы. Он вполне оправданно рассудил при этом, глядя на застывшие подле самых стыков живые стебельки, что путь сей давно уже сделался непроезжим, брошенным — что и опроверг сам же на деле через несколько минут, уносимый прочь ветром страха, дунувшего из глубины его души от пронзительного гудка сирены, раздавшегося за спиной: сигнал принадлежал нахлынувшему именно по этой ветке составу. Вернувшись на еще не остывшие, теплые после него рельсы, Петр Аркадьевич, пораженный коварной обманчивостью природы, с обостренным вниманием пригляделся к придорожным растениям: с ног до головы почерневшие, закопченные и облитые всеми производными нефтяного семейства упрямцы бодро торчали между стальными ножницами. И тут его мысль, уцепившись за знаменитый толстовский репей в начале «Хаджи-Мурата», невольно продлила сравнение лет на сто вперед.

…Первый раз он присел отдохнуть километров через пять на станции Лихоборы, месте также своеобразном и чрезвычайно двусмысленном. Все здесь, от надписи названия ее, выполненной тем модерным шрифтом, какой теперь сохраняется лишь в заголовке газеты «Известия», до пристанционных домов, мастерских, сараев, высоченной водокачки в виде замка и томно изогнутых стропил под крышей отхожего места, блистало свежей покраской в два цвета, белый и красный, сверкая заемною новизной на подымавшемся солнышке — но перед кем? Никого не было на тут и там взломанном травою асфальте площади, пустовали основательные скамьи между чугунными тумбами фонарей, и ни один поезд с пассажирами не останавливался у перрона уже много десятков лет. У немого парадного одинокий путешественник сверил старое фото Лихоборов с настоящим их видом и, подивившись ложному сходству: все осталось почти как раньше, за исключением главного — людей, — заторопился далее, стремясь до полудня пройти половину сегодняшнего «урока».

…К девяти утра, довольно посвистывая, он уже приближался к третьей из семнадцати станций Окружной — Владыкино, где несколько преждевременная радость о том, что все складывается, по-видимому, вполне удачно, ослабив внутреннее сопротивление придорожным соблазнам, сыграла с ним злую шутку. Невдалеке на вынырнувшей из гостиничного городка сельскохозяйственной выставки улице он приметил огромную прямоугольную коробку здания с крышей, но без стен, какие во множестве появились в городе в начале восьмидесятых, к удивлению замурыженных дождями и сквозняками жителей; на челе его короткое надписание гласило: КАФЕ. График движения был опережен чуть ли не на два часа, к тому же следовало запастись силами, поспевало время второго завтрака, от чифиристого чаю начинала мучить сухая жажда — да мало ли еще какие доводы приводятся для того, чтобы свернуть с прямой дороги к обочине. Ну и, словом, Петр Аркадьевич себе это, что называется, позволил…

Заведение только что открылось, громадный продувной зал, защищаемый от всех четырех ветров лишь редкими брезентовыми занавесками, был почти пуст. Но сидеть в одиночестве за столиком около буфета долго не пришлось — не успел наш путник опуститься на хлипкий пластиковый стул, как, наподобие шального духа, рядом возник большемерный обильный мужчина в шапочке черных вьющихся кудрей и тонкими усами подковою над вишневым сердечком губ, без обиняков отрекомендовавший себя Григорием и попросивший позволения присоединиться, хотя кругом было полным-полно порожнего места. В свое оправдание пришелец объяснил, что он всегда располагается тут по привычке, потому как, за исключением летнего времени, в одном этом углу заведения близ кухонных котлов остается тепло: архитектор до отопления не снизошел, и по всем прочим закоулкам помещения люди с ноября по март «чуть зубами к стеклу не примерзают» — колотун.