Рассказы тридцатилетних - Бежин Леонид Евгеньевич - Страница 34

Тебя, о севера вино!

Забуду ль в мирные досуги,

Как веселило нас оно?

При принятии дела и подготовке к докладу против «Как луч зари, как розы Леля» и под сопроводительным комментарием: «Стихотворение считают вариантом строфы стихотворения «Девятый час, уже темно» — стояла жирная помета дежурного генерала свиты: «Кто считает? Зачем?!»

«Точному определению не поддается вольный размер таких стихотворений, как «Челнок», «Перчатка», «Воздух там чист», «Слышу ли голос твой». Надпись на полях начальника штаба корпуса жандармов генерала Дубельта: «Поддается!»

«С внешней технической стороны в стихотворениях не видим каких-нибудь существенных нововведений». Приписка военного министра: «Мудрено и видеть, ничего для разыскания не предприняв! Не встав прежде света и даже не попив чая — долой со двора!»

«И вновь мне возвратит покой!» — писано в пребывании в пятнадцатилетием возрасте… «Каков!» — заметка генерала Бенкендорфа перед высочайшим докладом.

На водах глухо ударили в набатный колокол железным языком. Прапорщик в смятении вырвался на свежий воздух. Быстро темнело. Он шел, часто оглядываясь на свою белесую мазанку, будто опасаясь сбиться с дороги.

Рядом послышались шаги. Прямо к Сивцову подошла женщина. Это была таинственная незнакомка, явившаяся когда-то у эоловой арфы.

— Вы видели Провал? Были уже там?! — на возвышенной ноте произнесла она.

— Нет. Так и не собрался, — честно признался прапорщик.

— Я вас провожу. Это совсем недалеко отсюда, не более полуверсты.

Они неторопливо пошли бульварами мимо Елизаветинского цветника, минуя Михайловскую галерею, проводив взглядом Сабанеевские, Александро-Николаевские и Донские купальни.

Едва перешагнули через ограду парка, шоссе оборвалось и местность сделалась пустынною. Далее дорога пролегала по возвышенной вытянутой долине, сбегающей постепенно к востоку. Змейкой она вилась между пышным кустарником, одаряющим путника букетами бузины и шиповника.

Дорога все более и более скатывалась влево к крутому боку Машука и наконец сузилась до тропинки. Растительность становилась все гуще и гуще. И тут они неожиданно вынырнули на площадку в несколько сажен длины и ширины. Вправо она круто обрывалась к оврагу.

Путники невольно замедлили шаги и осторожно приблизились к краю бездны. Наверное, мало у кого хватит отваги стать на самую кромку, чтобы оттуда заглянуть в открытую пасть провала.

— Тогда вы не дали мне договорить, — улучив момент, произнесла незнакомка, захватив для верности своего спутника под локоть. — В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» предцезурная часть каждой строки, благодаря слабому первому ударению, образует как бы анапестический ход…

Сивцов слабо простонал.

На дне Провала все казалось тихим, лишь едва слышно доносилось воркованье голубей.

— Вместе с сильной цезурой после ударения это создает совершенно особое ритмическое впечатление… — Девушка подняла глаза на прапорщика. Он впервые рассмотрел ее лицо. При лунном свете, как иногда бывает, оно стало чище, глаза сверкали, грудь под черной прозрачной накидкой с узлами по краям волновалась.

— Это старинное серебро, — начал было Сивцов, но не договорил. Она решительно обвила его виски руками и поцеловала.

Прапорщик оступился, камень из-под ноги его упал вниз, послышался глухой плеск воды, голуби тревожно заметались взад и вперед, не рискуя подняться вверх, забились о скалы.

Так вы в Персию?.. А когда вернетесь?

При дикой красоте негаданных

сближений

Для многих чувств хотелось бы

прощений.

Прощенья нет!

Но и забвенья нет…

К. Случевский

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

У русского глагола проезжающие, застрявшие на губительных наших безлошадных станциях Тула, Воронеж… — и сколько их там до Георгиевской? — насчитывали вслед за Ломоносовым Михаилом пять прошедших времен: прошедшее неопределенное, прошедшее однократное, давнопрошедшее первое, давнопрошедшее второе, давнопрошедшее третье.

Огромный караван русской миссии в сто верховых и вьючных лошадей и мулов завлекся наконец в какую-то бесплодную ложбину и долго ехал в этом искривленном пространстве среди круч, камней и пыли, по сторонам блистало дикое золото и серебро, зеленела медь и ртуть, дымилась сера; земля с беспрерывным движением наречий, обычаев, местной ходячей монеты, весов и мер, менявшихся на каждом шагу.

Персидская конница во весь опор скакала навстречу, пылила, спешивалась и поздравляла со счастливым прибытием туда, где вовсе не хотелось быть.

И на крылах воображенья, как ластица, скиталица полей, летит душа, сбирая наслажденья с обильных жатв давно минувших дней. Ветр свежий веет от Востока, от тучных счастливых земель, где мира и людей святая колыбель[1].

Министр сороковую версту улыбался шутке Марлинского: «Вы заметили, что в Патаньоти, контр-адмирале, командующем нашей черноморской эскадрой, есть что-то божественное!» — «Почему?» — «Потому что в его разговорах нет ни начала, ни конца…»

Дорога, казалось, лезла прямо на небо.

Оттуда, из сиреневого марева, появилась повозка Рубрука. Ее влачили двадцать два быка; одиннадцать в один ряд и еще одиннадцать перед ними. Ось была с мачту корабля.

На повозке валялся огромный камень, выдававшийся за колеса по крайней мере футов на пять с того и другого бока.

Но что более всего поразило русскую миссию, так это передвижение вкруг повозки полутора десятков линейных казаков на маленьких лохматых лошадках, в выгоревших фуражках и озаглавленных прапорщиком. Казаки с румянцем жизни на щеках и биением действительности в груди не оставляли мысли хоть как подталкивать еле тащившуюся телегу и в очередь адресовались к быкам, с отобранною на солнцепеке руганью, назначение коей было динамическое, а направление — на Ставрополь.

Министр узнал прапорщика Сивцова по службе его в Тифлисе у Вольховского, в штабе командующего, по второму отделению, тянувшему все делопроизводство.

— И это называется греметь почтовым колокольчиком? — спешившись и радостно подходя к нему, крикнул прапорщик.

— Что везете? — спросил министр.

— Господи! — вдруг вскричал прапорщик, видно, не на шутку, пробираясь к Спасителю. — И когда же мы доползем? — И он метнул взгляд на телегу, сей рассадник скорости.

— Верите ли, Александр Сергеич, прохожие бедуины и вообще легкоменяющиеся лица в округе уже прозвали нас народом «высокая телега», а французский автор Луи Бональд даже написал о кочевых нравах русских… Ну и люди в здешней стороне! А это, по-моему, казаки? — переходя на доверительный шепот, спросил он у министра и посмотрел на свою команду с детским изумлением.

Министр посмотрел в сторону, указанную прапорщиком, и тоже нашел там линейных казаков.

— Никогда не служил в казачьих войсках, — как бы продолжая высказывать цепь сокровенных мыслей, сказал прапорщик. — Они летят марш-маршем и коротко останавливаются на этом аллюре, приводя в ужас неприятеля! Мой формулярный список, слава богу, лежит в Тифлисском пехотном полку. Там остались и мои 150 рублей и вещи, кои согласно моему духовному завещанию, измышленному на этой плите, по второй недели пути следует переслать матушке моей в Грязевицкий уезд Вологодской губернии. А вы откуда и куда, Александр Сергеевич?

— Я теперь поспешаю в чумную область, — отвечал министр. — Переправляемся понемногу через бешеные кавказские балки по канату, смотрим на верстовые столбы — все вороны, ястребы, привязанные с погремушками, встретил тут одного знакомого узденя за рекой.