Кукла вуду (СИ) - Сакрытина Мария - Страница 28

Она отталкивается от косяка, выпрямляется и сцепляет руки за спиной, наверное, чтобы не так было заметно, как они дрожат.

- Делай, что хочешь.

Я перевожу взгляд на лезвие, прижатое к запястью. Чем ярче её сияние, чем громче шёпот в голове, требующий ей покориться, тем сильнее мне хочется сделать ей больно.

- Неужели? И ты не хочешь оставить ценного раба? Моя семья только из-за меня перед тобой по струнке ходит.

Она вздрагивает, словно я её ударил, и на секунду мне кажется, что она вот-вот расплачется. Но вместо этого она очень тихо говорит:

- Я не твоя госпожа. Я не делала это с тобой. Я бы никогда этого не сделала.

Я горько смеюсь ей в лицо.

- Правда? Вчера ты хотела убить мою сестру.

Она до крови кусает губу и опускает голову.

- Да. И сейчас мне стыдно. Твоя сестра злобная стерва, но мне стыдно за всё, что я думала о ней. И о твоём отце. И о твоей матери. – Она замолкает на мгновение, словно собирается с силами. Меня колотит от её страха по полам с решимостью. – Ты понятия не имеешь, что такое всю жизнь бояться, а потом получить возможность разом избавиться от всех, кто тебя пугал. Я понимаю сейчас, что так нельзя. И я прошу прощения за… то… как вела себя с тобой. - Она снова переводит дух, потом продолжает: - Я не должна так поступать и больше никогда ничего подобного не сделаю. Больше никаких приказов. Пожалуйста, поверь мне. Поэтому если хочешь умереть… делай, что хочешь.

Я смотрю на неё и не понимаю, что мне хочется больше: повиноваться ей или заставить её плакать. Останавливает меня лишь ощущение её страха. От него не по себе. Чего она боится? Это я мёртв и… А ей-то что?

- И не остановишь меня?

- Это твоё желание, я уважаю его, - очень серьёзно говорит она.

Я смотрю на неё – долго, ей становится неуютно. А я ведь просто пытаюсь привыкнуть к её сиянию и привести мысли в порядок.

Лезвие всё ещё зажато в моей руке.

- Тогда зачем ты пришла?

Она пожимает плечами и лжёт – я же слышу её настоящие чувства:

- Мне стало любопытно, оживёшь ты снова, или эта связь между нами всё-таки исчезнет?

Против воли я усмехаюсь. Потом смотрю на бритву – и кладу её на раковину.

- А чего хочешь ты? Кроме смерти всем нам, конечно.

- Я никому не хочу смерти, - шепчет она. И добавляет громче: - Я хочу, чтобы всё вернулось, как было.

Я снова усмехаюсь.

- Правда? Та жизнь, в которой ты всех боишься?

Она пожимает плечами.

- Зато нормальная. А знаешь… - Она замолкает на мгновение, но потом решается: - Я всегда думала, что ты изнеженный эгоист, у которого всё есть, и ты не умеешь это ценить. Ты даже не представляешь, как будет больно твоей семье, если ты снова умрёшь, они же тебя так любят!

«Я уже мёртв», - думаю я, а вслух огрызаюсь:

- Представляю. Ещё как представляю, я же всё помню. Всё, что было на похоронах. А ты? Ты хоть представляешь, каково это – когда тебя хоронят заживо?

Она снова вздрагивает, но не отступает. И твёрдо говорит:

- Я представляю, каково потерять любимого человека. Твой отец делает всё, чтобы понять, кто так с нами поступил, и как всё вернуть. Я собираюсь ему помочь. А ты… - она всё-таки срывается, бросает злой взгляд на бритву. - Ты… режь вдоль, понял?!

А потом выскакивает из ванной, захлопнув дверь.

Поздравляю, Антон, ты всё-таки довёл её до слёз. Тебе похорошело?

Я слышу, как она плачет в гостевой – матрас под ней легонько поскрипывает. Хороший у меня теперь слух… Я знаю, что её слова – правда. И мне уже сложно на неё сердиться.

Я убираю бритву обратно в футляр на верхнюю полку, выхожу в комнату и сажусь на подоконник. Открываю окно – холод мне, очевидно, теперь не страшен.

Я смотрю в окно, на чистое небо, полное звёзд (их я теперь тоже вижу отлично), на луну, которая медленно катится к горизонту, и пытаюсь разобраться в себе. Ужас от того, что я до сих пор жив, не исчезает – но я отправляю его подальше. И стараюсь не думать, что оставил бритву в покое только потому, что знал: Оля этого хочет. Выполнять её желания – этот голос тоже не смолкает, но я пытаюсь не слушать и его. Это сложно, но я по крайней мере могу теперь думать о чём-то другом, кроме «Какая моя госпожа хорошая!»

Зачем ей это нужно? Это ведь было её желание – вернуть мне память, я откуда-то это знаю. Почему она не оставила меня куклой, как раньше? Я чувствую её отношение ко мне – оно далеко от восхищения. Я не знаю, что не так с этой девчонкой, и почему она не поддается моему, хм, очарованию, как остальные, но Оле на меня плевать, я это сейчас отлично понимаю. Нет, не так – я ей нравлюсь именно как кукла, красивая, нестрашная. Меня настоящего она почему-то боится.

Почему? Я же ничего плохого ей не сделал.

И как теперь жить? Родители никому не сказали, что я… ну… больше не в могиле. Прятаться ото всех, пока папа не найдёт этого колдуна? Я так не могу.

Но буду, если мне скажут, что это нужно.

Ира так плакала, когда я умер… Я должен пойти к ней и утешить. А мать, что она говорила про тётю Жаклин? Спросить папу, мне необходимо с ним поговорить…

Но я сижу на подоконнике и смотрю, как небо из серого становится сиреневым, и впервые понимаю, как оно прекрасно. Как сладок воздух, когда ты снова способен дышать. А этот рассвет вполне может оказаться для меня последним, если мать права, и я умру, когда всё закончится.

Получилось бы у меня вообще перерезать себе горло? Или кровь прямо сразу свернулась бы, как в фантастических фильмах?

Я смотрю, как небо медленно затягивается тучами, и снег опять падает, как в день моих похорон. Пушистый праздничный снег.

Наверное, нужно просто не думать. Пока, по крайней мере. Переждать эту кашу в голове… Так я и делаю.

Я просто смотрю на снег.

Где-то через час-два моё внимание привлекают крадущиеся шаги. Они движутся по коридору к гостевой комнате. Оля там не спит и на чём-то сосредоточена, это всё, что я знаю, потому что совершенно не хочу о ней думать.

Но шаги такие тихие и аккуратные, что я невольно улыбаюсь – догадываюсь, кто это. И также тихо и аккуратно встаю с подоконника, подхожу к двери и выглядываю в коридор.

Ира с решительным видом крадётся к гостевой.

Я с трудом сдерживаю смех.

И говорю:

- Во-первых, она не спит. – Ира замирает, медленно поворачивается ко мне, а я продолжаю: - Во-вторых, куда это ты несёшь Петю?

Ира переводит взгляд на чёрного паука-птицееда на своё плече и возмущённо сообщает:

- Это не Петя, это Миша! Почему ты их вечно путаешь? – Потом резко поворачивается. – Ты… Т-тоша?

Я улыбаюсь, шагаю к ней и тянусь обнять – стараясь не тронуть паука, не люблю, уродливые твари. Не понимаю, что Ира в них находит?

- Т-тоша! – У Иры глаза снова на мокром месте. – Ты вернулся? Ты правда-правда вернулся?

- Правда, - улыбаюсь я, не желая её пугать.

Но в тот момент, когда Ирины губы касаются моей щеки, меня словно раскалённой иглой прошивает боль. Такая сильная, что я вскрикиваю, падаю на пол. И снова начинаю задыхаться.

- Тоша? – суетится Ирка, её голос звенит от паники. – Тоша! Помогите!

«Опять?» - тоскливо думаю я и, уже теряя сознание, вижу, как распахивается дверь гостевой. Потом в глазах темнеет, но я чувствую теплое прикосновение к щеке… И сразу становится легче дышать. Сначала я захлёбываюсь воздухом, прежде чем успокаиваюсь и поднимаю голову.

Испуганная Оля сидит на коленях рядом, держит меня за руку – от её прикосновения по моему телу разливается блаженное тепло. И лопочет:

- Я не знала, я правда не знала, правда!

Ира сидит тут же, рядышком, и прожигает её таким взглядом, как будто примеривается, как бы поудобнее свернуть ей шею.

А Олю колотит не то от страха, не то от напряжения.

- Я правда… я не знала…

- Чего ты не знала? – спрашиваю я, когда ко мне возвращается голос.

Оля тяжело дышит, прямо как я.

- Что тебе нельзя дотрагиваться до других. ЛаШонда говорила, что такое возможно, но я не думала, я правда не думала! Зачем это может быть кому-то нужно?!