Пролетая над гнездом кукушки - Кизи Кен Элтон - Страница 65

* * *

Наверху, в буйном, стоит непрекращающийся машинный гул — тюремная фабрика штампует патентованные тарелки. Иногда шум прерывается легким стуком по столу для пинг-понга — про-у-чить, про-у-чить. Люди ходят по личным тропинкам, подходят к стене, разворачиваются накренясь и снова идут назад быстрыми, семенящими шагами, протаптывая на кафельном полу перекрещивающиеся тропинки, на лицах — тюремная жажда. Тут один общий запах — запах неустрашимых воинов, боящихся людей, запах мужчин, которые себя не контролируют, а по углам и под столом для пинг-понга согнулись вещи, скрежеща зубами, такие вещи, которые доктора и сестры видеть не могут и санитары не могут убить дезинфицирующими растворами. Когда дверь отворилась, я почувствовал этот общий запах и услышал скрежет зубов.

Высокий костлявый старик, покачивающийся на проволоке, прикрученной у него между лопаток, встретил нас с Макмерфи у двери, куда привели нас санитары. Он осмотрел нас желтыми от окалины глазами и покачал головой.

— В данном случае я умываю руки, — сообщил он цветным санитарам, и проволока утащила его вдаль по коридору.

Мы последовали за ним в дневную комнату, Макмерфи остановился у двери и расставил ноги, откинув голову назад, чтобы все получше рассмотреть; он попытался сунуть большие пальцы в карманы, но наручники были слишком тугие.

— Ну и зрелище, — сказал он уголком рта.

Я кивнул. Я уже видел все это раньше.

Парочка шагающих парней остановилась посмотреть на нас, и старого костлявого доктора снова протащило мимо, и он в данном случае умывал руки. Поначалу никто не обратил на нас особого внимания. Санитары отправились на сестринский пост, оставив нас стоять у дверей дневной комнаты. Заплывший глаз Макмерфи с трудом изобразил подмигивание, и я могу сказать, что ухмыляться ему тоже было больно. Он поднял руки в наручниках, постоял, пока не утихнет их звон, и глубоко вздохнул.

— Макмерфи мое имя, друзья, — сказал он, растягивая гласные, словно актер, играющий ковбоя. — И вот что мне хотелось бы знать: кто из вас, нищета, играет в этом заведении в покер?

Стук теннисного мячика смолк, и мячик покатился по полу.

— Я не рассчитываю хорошо попастись на вашей травке, для этого меня слишком сильно стреножили, но утверждаю, что как жеребец я не знаю удержу. — Он зевнул, дернул плечом, потом нагнулся, прокашлялся и выплюнул что-то в корзину для использованных бумаг в пяти футах от него; в корзине брякнуло, Макмерфи снова выпрямился, ухмыльнулся и лизнул языком кровоточащую дырку на месте зуба. — Прибыли снизу. Мы с Вождем обломали рога двум жирным обезьянам.

Вся фабричная штамповка в эту минуту стихла, и все посмотрели на нас. Макмерфи притягивал к себе взгляды, словно ярмарочный зазывала. Стоя рядом с ним, я почувствовал, что тоже обязан выглядеть внушительно, — распрямился и вытянулся во весь рост. От этого моя спина заболела — ударился в душе, когда черный парень навалился на меня, но виду не подал. Один парень с голодным взглядом, черноволосый и лохматый, поднялся и протянул руку, думая, что я могу ему что-нибудь дать. Я попытался не обращать на него внимания, но он продолжал крутиться вокруг меня, куда бы я ни повернулся, словно маленький мальчик, протягивающий мне пустую ладошку, сложенную чашечкой.

Макмерфи рассказывал о драке, а моя спина тем временем болела все сильнее и сильнее; я так долго просидел сгорбившись на стуле в углу, что мне было трудно стоять. Я обрадовался, когда маленькая сестра-японка пришла, чтобы отвести нас на сестринский пост, — смогу наконец присесть и отдохнуть.

Она спросила, успокоились ли мы, чтобы снять наручники, и Макмерфи кивнул. Он тяжело опустился на стул, свесив руки между колен. Он выглядел совершенно измученным — до меня только теперь дошло, что ему было так же трудно стоять прямо, как и мне.

Сестра — маленький кончик ничего, обструганный начисто, как позже сказал о ней Макмерфи, — сняла наручники и дала Макмерфи сигарету, а мне — полоску жвачки. Она помнит, что я жую резинку. А я ее совсем не помнил. Макмерфи курил, пока она погружала свои пальчики, похожие на розовые свечки для именинного торта, в банку с мазью и обрабатывала его царапины, вздрагивая всякий раз, когда вздрагивал он, и говорила ему «извините». Потом взяла его лапищу обеими руками, повернула ее и смазала ободранные суставы.

— Кто это был? — спросила она, глядя на руки. — Вашингтон или Уоррен?

Макмерфи посмотрел на нее.

— Вашингтон, — сказал он и ухмыльнулся. — Об Уоррене позаботился Вождь.

Она отпустила его руку и повернулась ко мне. Я мог разглядеть маленькие птичьи косточки, проступавшие у нее на лице.

— Вы что-нибудь повредили?

Я помотал головой.

— А что с Уорреном и Вашингтоном?

Макмерфи сказал ей, что в следующий раз, когда она их увидит, они, возможно, будут щеголять в пластырях. Сестра кивнула и опустила голову.

— Тут не так, как у нее в отделении, — сказала она. — Многое похоже, но не все. Военные сестры, которые ведут дела, словно в военном госпитале. Они сами немного больные. Иногда я думаю, что всех незамужних сестер после тридцати пяти следует увольнять.

— Во всяком случае, всех незамужних военных сестер, — добавил Макмерфи. Он спросил, как долго мы сможем пользоваться ее гостеприимством.

— Боюсь, что не очень долго.

— Боитесь, что не очень долго? — переспросил Макмерфи.

— Да. Иногда я предпочитаю подержать пациентов здесь, вместо того чтобы отсылать назад, но главное слово — за ней. Нет, думаю, что вы не пробудете здесь слишком долго — я хочу сказать — в вашем нынешнем состоянии.

Кровати в буйном были все расстроены — или слишком туго натянуты, или слишком слабо. Нам выделили две соседние кровати. Они не стали завязывать меня простыней, но оставили у кровати маленький тусклый ночник. Посреди ночи кто-то закричал:

— Я начинаю кружиться, индеец! Посмотри на меня, посмотри на меня!

Я открыл глаза и увидел длинные желтые зубы, отсвечивающие прямо у моего лица. Это был парень с протянутой рукой.

— Я начинаю кружиться! Пожалуйста, посмотри на меня!

Двое санитаров оттащили его от меня и вывели из спальни, а он все смеялся и кричал:

— Я начинаю кружиться, индеец! — и потом просто смеялся.

Он повторял это и смеялся всю дорогу от спальни по коридору, пока снова не наступила тишина и я мог расслышать, как тот, другой, говорит:

— Ну, в данном случае я умываю руки.

— Ты в одну секунду завел себе приятеля, Вождь, — прошептал Макмерфи и повернулся на бок.

Остаток ночи я почти не спал, я видел перед собой желтые зубы и голодное лицо парня, просившего: «Посмотри на меня! Посмотри на меня!» Или я все-таки задремал, но он все просил и просил. Это лицо, желтое, изголодавшееся, неясно вырисовывалось из темноты, висело прямо передо мной, чего-то хотело… о чем-то просило. Я удивлялся, как Макмерфи ухитряется спать, когда со всех сторон его окружают и надоедают ему просьбами сотни таких лиц, две сотни таких лиц, тысяча таких лиц.

В буйном завыла сирена, чтобы разбудить пациентов. Внизу просто включали свет. Она была похожа на звук, который издает гигантская точилка для карандашей, затачивающая что-то ужасно твердое. Едва заслышав сирену, мы с Макмерфи вскочили и сели в кроватях, и уже готовы были улечься обратно, когда громкоговоритель объявил, чтобы мы подошли к сестринскому посту. За ночь моя спина затекла так, что я едва мог согнуться; по тому, как долго возился Макмерфи, я понял, что у него то же самое.

— Что у них сегодня для нас по программе, Вождь? — спросил он. — Дыба? Пытки? Надеюсь, ничего, что требовало бы особых усилий, а то я чувствую себя совсем разбитым!

Я сказал ему, что особых усилий не потребуется, но больше ничего не сказал, потому что, пока мы не явились на сестринский пост, я сам не был уверен, и сестра, на этот раз уже другая, спросила: «Мистер Макмерфи и мистер Бромден?» — и вручила каждому по маленькому бумажному стаканчику.