Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Лохвицкая Надежда Александровна "Тэффи" - Страница 82

Я живу в древнем замке инков, прекрасно сохранившемся. Моя комната в левой башне, сплошь увитой плющом. Там, вдали, начинается зеленая лавина джунглей. Прислуживает мне метис Умберто. Он очень интересуется Европой.

— Так вы действительно, мадам, из Европы?

— Из Европы, настоящей Европы, из Парижа, куда уж больше.

— Гм! — удивляется Умберто, — и они вас не съели?

— Да, голубчик, почти съели, еще немножко и ничего не осталось бы.

— Зверский народ. Все воюют?

— Воюют, отдохнут и опять воюют.

— А сейчас что?

— Сейчас они отдыхают, но чтобы время не пропадало — воруют, убивают, предают, умирают с голода.

Умберто настоящее дитя Перу, на глазах у него слезы:

— Пошлем им, мадам, немного бананов.

— Не стоит, Умберто. Они подумают, что у нас слишком много бананов, и объявят нам войну.

— Да, народ… Это счастье, мадам, что вы вырвались оттуда.

Из-за Кордильер поднялась луна. Такой луны я в Европе не видала. Здесь, как поднимается луна, хочется петь, играть, скакать. Мир прекрасен, но смотреть на него надо из Перу. Снаружи башни раздалось бренчанье гитары и какой-то баритон упоительно выпевал: «О, миа каро дульче…»[121]

— Кто это, Умберто?

Умберто немного сдвинул занавеску и выглянул. Полянку перед башней заливает луна.

— Это наш президент, мадам.

— Как президент? Ведь ему сто сорок лет!

— Да, но у нас это самый цветущий возраст.

Какая все-таки удивительная страна. Притом президент… Разве европейский президент пошел бы так романтически приветствовать чужестранку? Я наспех попудрилась и выглянула в окно. Звуки гитары прервались.

— Здравствуйте, господин президент! Как это любезно с вашей стороны.

— Это моя приятная обязанность, мадам.

— Но ведь как президент вы, наверное, обременены государственными делами?

— Моя государственная обязанность — выразить свое почтение иностранке. Сердце президента находится у ног прекрасных женщин, мадам. Таков закон Перу.

В тот вечер мне не суждено было успокоиться. Очаровательнейшая страна, замки инков, серебристая лента Амазонки, джунгли, отовсюду звон гитар, чувствовалось, что весь воздух напоен любовью. Боже, как можно хорошо жить, а мы и забыли об этом.

У меня на глазах почти слезы. Как вразумил меня Бог найти мое Перу? И как бы я продолжала жить там, в Париже. Какое счастье, какое невероятное счастье.

Облокотившись на балюстраду, я глубоко задумалась. Написать разве кое-кому из друзей в Париж? Когда человек очень счастлив, то ему хочется поделиться с другими.

«Напишу!» — решаю.

— Умберто!

Где-то в кустах раздается слабый визг, заглушенный шепот, кусты раздвинулись, и показался немного смущенный Умберто.

— О, Умберто, — ласково упрекаю я, — ведь вам исполнится скоро сто шестьдесят, а и вы туда же.

— Но ведь мы, к счастью, не в Европе, мадам.

Я невольно улыбаюсь.

— Ничего, идите, Умберто, вы мне не нужны, я раздумала.

Я действительно раздумала. Я вообразила людей, отравленных Европой. Что они устроят здесь, в нашем милом замке? Прежде всего, политика. Опять все поссоримся, возненавидим друг друга. Потом начнем снисходительно критиковать Перу, Божью страну. Кой-кто напьется и начнет скандалить. Умберто оставляет свой кошелек где попало — конечно, украдут. Жителей начнем вводить в обман, рассказывая небылицы про Европу и ее культуру. Президента — такой прекрасный баритон — конечно, убьют. Так, не из-за чего, дурная привычка, — не ходи, мол, без охраны. Откроют веселый домик. Добьются власти и такие закатят налоги, что небо покажется с овчинку. Пропало Перу.

У меня похолодели руки и ноги. Нет, никому не скажу, хотя это, быть может, и грех. Вообще, напрасно болтала так много о Перу.

Утром я проснулась поздно и подумала, что проспала кофе. Знаменитый перуанский кофе, от которого в жилах начинает бежать бурно кровь, а аромат от чашки разносится на километр. Но, к моему удивлению, весь замок еще спит. Я вышла на плоскую крышу нашего замка, сплошь убранную розовыми кустами, напоминающими наш шиповник, но здесь каждый цветок в кулак. В туманной дали вздымался туман над джунглями, а передо мной пустынные сады. Ни одного существа. Только там, на истоках Амазонки, сидел рыбак в огромной шляпе и занимался тем, что прятал свою удочку от атакующих его рыб. Солнце озаряло благословенную страну. Но где же люди? Впрочем, удивительная благодать кругом, особенный божественный воздух, напоенный ароматами, — я задумалась. На глазах моих почти слезы. Вся доброта, которая не была вытравлена еще во мне Европой, проснулась, и хотелось быть такой же угодной Богу, как вот эта летящая пчелка, хотелось слиться с этим ландшафтом, быть приятной окружающим людям. Я и не подозревала, что так приятно, так блаженно чувствовать себя доброй. В кустах запела колибри, пролетел красный пылающий попугай, около меня сел, не боясь, огромный какаду и пытливо глядит на меня одним глазом.

Только к полудню началось какое-то оживление. Возвращающийся с купанья с мохнатым полотенцем через плечо греховодник Умберто очень удивился, увидев меня уже одетой, сидящей в одиночестве в кустах роз на крыше.

Оказывается, таков здесь обычай — день начинается с полудня.

После кофе, завтрака — почти одни фрукты — я прошлась немного по лесу и играла с обезьянами. Они, сидя на деревьях, любопытно осматривали меня и бросались цветами.

Надо, однако, ехать в город. Я живу в отеле, могут подать счет, а у меня еще не разменяны французские деньги. К тому же я не была еще в городе. Лима, столица, какое поэтическое имя.

Не могу описать красоты этого города, раскинутого между Кордильерами и океаном. Однако у меня деловое настроение — надо идти в банк.

Вот он, храм Маммоны. Отсюда пошла поговорка по всему свету «заработать Перу», то есть добыть баснословное богатство. Пройдя среди снующей толпы мужчин и женщин, я направилась к окошку, где красовалось: «Размен денег». Передо мной стояли дама с ребенком и какой-то господин, пересчитывающий пачку денег.

— Мам, это европейка! — вдруг с ужасом закричал малыш.

— Не может быть, — растерянно забормотал господин, сгребая деньги прямо в портфель. Толпа хлынула от меня, глядя с ужасом и любопытством.

— Бывшая, — улыбаюсь я, — бывшая, теперь я навек ваша.

Порывшись в сумке, я протянула испуганному малышу конфетку, и постепенно все успокаивались, но все-таки сторожко посматривали на меня.

— Разменяйте мне, пожалуйста, тысячу франков, — обращаюсь к кассиру.

Он задумчиво повертел в руках бумажку.

— Но ведь вы иностранка?

— Ну да.

Кассир вздохнул и протянул мне билет обратно:

— Не имею права, мадам.

— Но почему, разве…

— Мадам не знает наших законов. С иностранных особ прекрасного пола у нас не берут денег.

— Боже мой. Значит…

— Ну да, мадам, все бесплатно.

— Но все-таки разменяйте, мне как-то спокойней.

— Не могу, мадам. Вдруг кто-нибудь соблазнится, и тогда мы должны будем [по]садить его в тюрьму.

На всю эту суматоху вышел директор банка. Красивый господин, с нежным румянцем, глубоким взглядом черных глаз, чрезвычайно элегантный. Потом я узнала, что ему всего только сто лет. Директор стал в позу и вдруг запел изумительным тенором: «Нам каждый гость дарован Богом…»

И тут случилось чудо. Барышня быстро накрыла клеенкой свою машинку, кассир сгреб деньги в ящик и звякнул замком, клерки побросали свои книги, и все живописно столпились около директора, как хор в опере. Создался импровизированный праздник, меня, обвитую цветами, вынесли из банка — его на сегодня уже закрыли, — и со смехом толпа доставила меня в отель.

Но боже мой, что я могу сделать этим добрым людям?

Хотелось бы, по крайней мере, рассказать о них, но кто мне поверит.

Сидя в отеле — странно, никто мне не надоедал, мужчины, проходя мимо, не делали пошлого лица, — я вдруг душевно вернулась в свою Европу. Нет, думаю, меня не проведешь. У розы есть и шипы. У блаженной страны должны быть и недостатки. Вот кассир проболтался про тюрьму. Посмотрю на это учреждение, а то я прямо растворяюсь в непривычном блаженстве.