Я Распутин 4 (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 38

— Терпи!

— Мне неудобно!

— Дыши чаще! Стоп! — толстячок опустил рупор и повернулся к оператору. — Как у вас? Сняли?

Оператор в кепке козырьком назад оторвался от окуляра, проверил киноаппарат и показал режиссеру большой палец. Актеры отправились в гримерки, персонал не торопясь принялся готовить павильон к съемкам следующей сцены.

Наблюдавший вместе со мной за съемками Ханжонков лучился гордостью и довольством.

— Александр Алексеевич, мы о чем договаривались? — мрачно надвинулся я на киномагната.

— Не понимаю, Григорий Ефимович… — растерялся глава кинофабрики.

— Мы договаривались о том, что вы будете снимать патриотические и агитационные фильмы, а вы снимаете мелодрамы!

— Мелодрамы, господин Распутин, — обиженно начал Ханжонков, — хорошо принимает публика. И сценарии для них вполне патриотические! Миша, дай сценарий!

Толстячок обернулся, кивнул и передал ассистенту пачку листов, через несколько секунд она перешла в мои руки.

— Смотрите сами. Русский офицер, князь, его играет Ваня, воююет на фронте, пропадает без вести, невеста страдает, он бежит из плена, совершает подвиги и, наконец, является к невесте, когда его уже посчитали погибшим.

Я пролистал записи. Да, зря я собак спустил, из-за одной сцены… Операторы, осветители и все прочие тем временем совсем покинули павильон и отправились в близлежащий ресторанчик обедать. Мы же, несмотря на явное желание Александра Алексеевича сделать то же самое, засели у него в кабинете, где я зарылся в финансовые и организационные документы. Кинофабрика израсходовала даже меньше, чем я предполагал, и это несмотря на довольно большой штат.

— Хорошо. Сколько картин снято за последнее время?

— Одна завершена, одна в работе, будет готова через месяц.

— Сколько??? — взвыл я так, что Ханжонков аж подпрыгнул в кресле. — Вы тут вообще работаете или прохлаждаетесь?

Я глянул на наручный “лонжин” — с начала обеда прошло уже часа два, а творческая интеллигенция и не думала возвращаться к работе.

— Обычно обед длится часа три, — уловил мой немой вопрос Ханжонков.

Не знаю, как пар у меня из ушей не пошел, но сдержался я с трудом.

— Сейчас они пообедают, выпьют кофейку, — начал я свистящим змеиным тоном, — потом вальяжно прогуляются от ресторана сюда, тем временем свет уйдет и работа на сегодня закончена, так? Записывайте.

— Первое. Фабрика должна выпускать минимум — минимум! — две картины в месяц.

— Но…

— Никаких но! Отмените обеды, пока свет есть — все работают. Ушел свет — снимайте то, что можно в помещениях. В конце концов, снимайте паралельно, поставьте две, три камеры, постройте еще павильоны, снимайте на природе, где угодно! Но две фильмы чтоб были!

— У нас нет хороших сценариев…

— “Войну и Мир” снимайте!!! — рявкнул я. — В ста тридцати сериях! Полно повестей о подвигах русских солдат и офицеров! Шипку ту же снимите, штурм Плевны, взятие Варшавы, Ушаков, Суворов, Румянцев, Паскевич — полно тем! В конце концов, берите корреспонденции с фронта, рассказы — снимайте!

Я бросил бумаги и выдохнул.

— Летучки на фронт ездят?

— Да, четыре группы.

— Мало. Доведите до десяти. В дополнение к двум фильмам — еженедельный синема-журнал о боевых действиях, минут на 15-20.

— Но…

— Деньги будут. Александр Алексеевич, у нас страна воюет, если вы не заметили. И такое расслабленное отношение я терпеть не буду, тем более что вы бойцы, — я запнулся, пытаясь подобрать нужное слово, — пропагандистского фронта!

Фабрику покинул в раздрае, успев перед отъездом застроить режиссеров и прочий кинолюд. Не знаю, прониклись или нет, но я обещал изменить всю систему оплаты по принципу “кто не работает, тот не ест”. В конце концов, питерские и московские художники и поэты сумели наладить оперативный выпуск плакатов, нечто вроде “Окон РОСТА”, на фронт ушли десятки и сотни гексографов, печатают боевые листки, а эти… Может, на них климат так действует?

Заночевал я в “Ореанде”, решив, что не стоит ехать в Севастополь в темноте, но так вышло, что застрял я в Ялте еще на день. Часов в девять утра ко мне явился офицер из военного присутствия и доложил, что детина, оказавшийся мещанином города Ярославля, вполне годен для призыва, у двух “художников” реально белые билеты, у третьего же сомнительный, но с ним будет разбираться суд. А шустро он все вызнал, молодец — я записал его фамилию и пригласил позавтракать, на что он с удовольствием согласился.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сели прямо в гостиничном ресторане, заказав “завтрак на две персоны” и благосклонно глядя на мелькание официантов, шустро уставивших стол корзиночками и тарелочками с маслом, ветчиной, беконом, яйцами, кофейниками и чайниками. Я решил ограничится овсянкой, а мой визави — сосисками в остром томатном соусе.

При этом поручик Михульский косил взглядом на стойку со спиртным. И то, такую закуску грешно есть помимо водки.

— Что, Алексей Петрович, с утра выпил — весь день свободен? — не удержался я от подначки, чем еще больше засмущал офицера. — Думаю, по стопочке не повредит.

Официант немедля подал два запотевших лафитничка, мы чинно-благородно выпили и принялись за еду. Водка сняла напряжение и поручик все более живо отвечал на мои вопросы.

После успеха первоначальной мобилизации, когда в присутствия явилось приписного состава на шестую часть больше, началась рутина и связанные с ней проблемы. В первую очередь потому, что нормального учета военнообязанных в империи не существовало. И этим немедленно начали пользоваться всякие хитрованы.

— Белобилетники, Григорий Ефимович, с каждым днем все больше, — рассказывал Михульский, аппетитно уминая ветчину и закуски. — Такое впечатление, что половина империи больна! А поглядишь на них, вот вроде ваших, из “Ласточкиного гнезда” — здоровые бугаи, воду возить можно-с!

— Врачебные комиссии действуют?

— Действуют, но они загружены обычным призывом, да и полномочий проверять белобилетников у нас нет.

— Будут, непременно будут. Обязательно этим в Думе займусь.

— Тогда еще, просьба, если позволите, — поручик дождался моего согласия и продолжил. — Полномочия проверять сотрудников оборонных предприятий.

— Зачем же? Там люди делом заняты, призывать их — лишать армию оружия и снаряжения!

— Все верно, Григорий Ефимович, но есть лица, кто устраивается на такие предприятия фиктивно, получают липовые бумажки и числятся непризывными. А копнешь — или на работе вообще не показываются, или штаны просиживают.

Я потащил из кармана записную книжку, а ободренный моим вниманием офицер, расскзал еще и об отказниках. Про толстовцев я знал и сам, а вот о духоборах он мне напомнил.

— Негуманно это и неправильно, когда за мирные убеждения человека в каторгу гонят.

— Да, вы правы, Алексей Петрович, тоже займусь этим. Наверное, их можно призывать в санитары или тыловые строительные отряды, — об альтернативной службе тут еще и не слыхали, вот и будем впереди планеты всей.

Побеседовали мы и об ужесточении наказаний за умышленные саморанения, число коих росло столь же быстро, сколь и число белобилетников. Рассказал мне поручик и о главной беде при переовзках мобилизованных — хреновой логистике. Застрянет поезд где на сутки-другие, а у властей ни горячей еды не подготовлено, ни даже кипятка, не говоря уж о нормальном ночлеге или хоть каких занятиях с развлечениями. Ну и куды крестьянину податься? Только винные лавки разбивать да водкой упиваться.

Записал я за Михульским все (там на приличный закон набралось, только надо проверить в других присутствиях), пожал руку и отправился готовиться к отъезду. Но опять застрял — пошли потоком телеграммы из Питера.

Недорезанные черносотенцы нашли себе нишу — ультрапатриотизм. Если левые критиковали власть с позиций “нехрен было вообще в эту войну лезть”, то Пуришкевич и компания вопили, что кругом шпионы и России не дают выиграть, поэтому немедля всех расстрелять, объявить еще одну поголовную мобилизацию, назначить решительных командиров и одним махом вынести немцев.