Падение Рыжего Орка (СИ) - Волкова Дарья - Страница 31

Из авторской суфлерской будки, со вздохом: «Ох, Коля, Коля…»

Его разбудил не будильник. Не какой-то иной посторонний звук. И не кто-то живой — голосом или прикосновением. Нет, проснулся сам — но резко, будто что-то все-таки разбудило. Привычно поднял запястье к глазам. А, точно. Новые часы он так и не купил. Пришлось шарить на прикроватной тумбочке телефон. Выключен.

Ждал, пока загрузится телефон. Точно так же что-то вяло подгружалось в память. Про вчерашний день. На том месте воспоминаний, где на Тина начала вешаться в его ресторане эта… как ее?.. а, впрочем, неважно… или важно?.. загрузка остановилась. А вот телефон радостно пиликнул, загрузившись. Оповещения, напоминалки, тут же сработал будильник. Рядом кто-то вздохнул.

Господи, сделай так, чтобы это была Варя.

Но уже уверен был, что нет.

Руку протянул. И едва коснувшись кончиками пальцами гладкого бедра, уже совершенно точно знал — не Варя.

— Тишааа, утречкааа доооброгооо…

Захотелось взвыть, но вместо этого резко сел. Боль ударила в виски, затылок и лоб. И горло. То есть, почти всюду. И в сердце почему-то. Рядом, не прикрываясь, потягивалась по-кошачьи какая-то белобрысая кукла.

Дико хотелось пить. Теплого кисло-сладкого клюквенного морса. И чтобы этой мымры не было в постели.

— Воды принеси.

Белобрысая надула было губы, но передумала. Улыбнулась сладко.

— Как скажешь, Тишенька.

А ему хотелось заорать. Благим матом. Уйди!!! Но для такого крика адски болело горло.

Потом он жадно пил ледяную минералку прямо из горлышка бутылки. И пока по горлу, по подбородку и груди текла живительная влага, казавшаяся ему даже сладкой, в голову снова потекли воспоминания. Как точно так же по горлу вчера текли напитки. Пиво, коньяк, абсент. Все вперемежку. Чтобы наверняка. Для чего наверняка? Для анестезии. Чтобы не было больно, когда вырывать будет. Потому что когда режут по живому, когда обезболивающее почему-то не действует — это жутко, до помутнения сознания больно. Он помнит.

Помогло обезболивающее? Кажется, нет.

Снова срабатывает будильник. Звук похож на дверной звонок. Вчера звонили в дверь. Кто? Не хочет вспоминать. Не хочет!

— Мы трахались вчера?

Блондинка так и стояла около кровати — чтобы ему любоваться удобнее было. А ему зажмуриться хотелось. Не видеть. Не вспоминать.

Девица нагнулась, подняла что-то с пола. Самым кончиками пальцев держала поднятое. Помахала силиконовыми доказательствами.

— Два раза, Тишенька. И второй раз ты…

— Вали отсюда! — проревел он сквозь саднящую боль в горле. Все. Вспышкой вспомнил. Спину. И нимб золотых волос. Обхватил себя руками. Холодная минералка замерзла в лед в желудке и стала все там распирать. Он обнял себя за плечи крепче и начал раскачиваться. И уже тише:

— Уходи. Уходи. Уходи.

— Ты чего такой злой с утра, Тиша?

— Быстро!

— Хоть денег на такси дай, — блондинка сообразила быстро, что ветер переменился.

— Портмоне в кармане куртки. Бери, сколько хочешь. Уйди только.

Спустя несколько секунд после того, как хлопнула входная дверь, его вырвало. Желчью, горечью и минеральной водой. У предательства всегда вкус желчи и рвоты. Тогда, в юности, его первое время тоже постоянно рвало. Именно желчью. Хотя, может, там было от перемены питания. А в этот раз — от пива с абсентом. Ага.

Он обессилено откинулся на подушки. Зажмурился, подышал через нос. Надо вставать. И что-то делать. Обязательно надо что-то сделать. Пока он не сошел с ума от мыслей и воспоминаний, которые нагло лезли сквозь пробитую брешь.

Заставил себя собственноручно убрать то, что натворил в спальне. И презервативы заставил себя выкинуть — хотя снова затошнило. Как девочка, бл*дь! Или как баба беременная.

Потом душ. Побрился. Порезался какого-то хрена аж два раза. Боль от защипавшего на порезах лосьона была почти сладкой. Пусть морда саднит. Пусть там.

Кнопкой чайника щелкнул привычно. А вот в кружку себе налил остатки бульона. Морс он допил еще позавчера.

Пил из кружки разогретый в микроволновке бульон. Приготовленный Варей бульон. Даже имя ее отзывалось болью внутри черепной коробки. И лицо ее — везде. На дне бульонной чашки. В окне. В экране мобильного. Везде. Белое лицо в нимбе золотых волос. И почему-то вспомнил такое же белое лицо отца. Сам весь черный, а лицо белое. Не мог оторвать взгляд от его лица. Все смотрел и смотрел — пока совсем из виду не скрылся. По лицу бежали слезы, но Тихон их не чувствовал. И над ним никто почему-то не смеялся. А должны были.

Куда бы посмотреть, чтобы не видеть лица. Лица тех, кого он предал. Чье доверие и любовь обманул. Куда спрятаться от их укоряющих глаз? На углу стола аккуратно лежит упаковка с лекарствами.

— Ты лекарство, по крайней мере, пьешь?

Пью, Варя, пью.

Старательно прочитал все исписанные мелкими буквами инструкции. Выпил, как написано. Запил остатками бульона и голым кипятком из чайника. А потом вызвал Сергея Леонидовича. За руль сегодня Тихону никак нельзя. Пальцы вон до сих пор дрожат.

Тремор. Слово вспомнилось — из Вариного обихода. Напридумывают эти медики разных слов для простых вещей. И снова в мыслях она — Варя. И боль, немного отступившая, вернулась. Тупыми молоточками в виски и противным жжением в желудке. Ему надо уйти из квартиры. Здесь совсем невмоготу. И он пошел одеваться.

На пороге вдруг замер. Дверной проем. Там, за порогом — она. Так же стояла вчера. Белое лицо. И Тину почему-то страшно стало делать шаг через порог. Слово перейти какую-то невидимую черту. После которой уже ничего не исправишь. Хотя какого хрена. Он шагнул за эту черту давно. И все равно Тихон зажмурился, выходя из квартиры. До кучи у него теперь еще и фобия дверных косяков и проемов.

По дороге в ресторан Тин решил, что ему надо все-таки выпить. Опохмелиться. Потому что адская головная боль и жжение в желудке не отпускали. Потому что было совсем херово. Потому что…

— С ангиной не шутят, Тиша!

У него ж еще и ангина. Впервые за очень долгое время ему захотелось стонать. Не от удовольствия и в постели с красивой бабой. А от боли и бессилия.

Хмуро кивнул Никодиму на входе. Потом поговорит. Сначала — выпить.

— Леха, сидра мне налей. Вишневого.

Бармен, оторвавшийся от какого-то автомобильного журнала, который листал до этого, одарил хозяина ничего не выражающим взглядом и водрузил на темную полированную поверхность стойки невесть откуда добытую табличку «Бар не работает». Тихон опешил.

— Это чего такое?

— Не видно, что ли? — Лещ повернул табличку к себе, протер полотенцем. — Бар открывается вечером. Сейчас закрыт.

— Ты берега не попутал, Лещинский?! Сидра мне дай!

Бармен отвернулся и демонстративно принялся полировать коньячный бокал.

— Бунт, значит, да? — зло выдохнул Тихон. — Ну, дождетесь вы у меня…

Слез с табурета и пошел на кухню. Нельзя опускаться до склок с собственным барменом.

— О, явился, не запылился, — так прокомментировал его появление на кухне Михаил Александрович.

Тихон чуть не споткнулся о порог. Такое ощущение, что за те неполные сутки, что его не было, у него ресторан отобрали. По крайней мере, персонал вел себя так, будто Тихон тут не хозяин больше. Тин не хозяину «Тину».

— Саныч, налей, а? Знаю, у тебя наверняка заначка есть. Не может не быть.

Шеф-повар отвесил ему тяжелый взгляд. Поправил чисто профессорским жестом свои интеллигентные очки в тонкой серебристой оправе. И выдал.

— А половником по е*альнику не желаете, Тихон Аристархович?

— Чего?! — опешил Тихий.

— Шильцем в рыльце. Лопаткой по сопатке, — услужливо подсказывал Михаил Александрович. В руке он при этом сжимал тридцатисантиметровый немецкий «шеф», что как-то сразу добавляло его словам веса.

— Вы, мать вашу, совсем охренели! — взорвался, наконец, Тихон. — Забыли, на кого работаете?! Кто вам деньги платит?! Кто ваш хозяин?!

— Ты на моей кухне глотку не дери! — рявкнул в ответ Михаил Александрович. — Я пока еще тут шеф-повар, и на этой кухне хозяин — я!