Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 55

«В Лос-Анджелесе…» И тут я остановился.

Невероятность происходящего рамозжила меня как гигантская фура. Вот он я, беженец из (ирония?) штата Огайо, которого за ноздри приволокли в Лос-Анджелес одиннадцать лет тому назад, который ненавидел саму мысль о том, чтобы жить в городе, убившем Скотта Фицджеральда, который поклялся вернуться в Нью-Йорк от силы через месяц … и вот, более десяти лет спустя, этот же тип стоит на лекционной платформе в (ирония?) штате Огайо и воспевает языком рекламы Торговой палаты чудеса и изысканность Города Ангелов. Чудны твои планы, Господи. Сам того не заметив, я стал Анджелено! Когда мой нью-йоркский агент Боб Миллс сказал мне в шестьдесят первом: «Тебе надо ехать в Калифорнию. Ты не сможешь жить так, как ты хочешь, писать то, что тебе хотелось бы писать, если ты не вломишься в мир кино и не заработаешь серьезных денег, чтобы потом свободно писать свои книги», – так вот, когда он все это сказал, первое, что пришло мне на ум, была картина: Уильям Холден, плавающий лицом вниз в бассейне Глории Свенсон в фильме «Бульвар Сансет». И вперемежку с этим видением были все ужасающие сцены из «Дня саранчи», «Незабвенной», «Большого ножа», «Последнего магната», «Флэша» и «Филиграни». В моем воображении возникли кошмары, образы хороших писателей, поставленных на колени – как я всегда считал – проклятым Голливудом: Хорес МакКой, Дэшил Хэммет, Фицджеральд, Натаниэль Уэст, Дороти Паркер. И я задрожал от ужаса.

– Нет, нет! – умолял я, – только не в Лос-Анджелес! Я превращусь в соляной столп! Волосы у меня слишком тонкие, чтобы перекрашиваться в блондина, я и на коньках не умею стоять, и как по-твоему, я должен научиться серфингу? И опять, и опять Уильям Холден, он же голливудский сценарист Джо Лиллис, лежит на воде лицом вниз в давно не чищеном бассейне Нормы Дезмонд. Какая жуткая метафора! Но меня убедили уехать. И вот, одиннадцать лет спустя я стою на лекционной платформе в Огайо и говорю:

– И даже если все эти прелести справедливы не только для Лос-Анджелеса, даже если бы вы имели все это здесь… Все равно, дружище, я был бы в Лос-Анджелесе, а ты был бы в Спрингфилде!

Прошло шестнадцать лет с того дня, как я прикатил в Голливуд с десятью центами в кармане за рулем издыхающего «форда» пятьдесят седьмого года выпуска, и я вам скажу: это фантастический город.

Где я только не жил… Пейнсвиль, штат Огайо; Луисвиль, штат Кентукки; Нью-Йорк; Чикаго, Новый Орлеан; Шелби, штат Северная Каролина; Париж и Лондон. И, хотя Лондон бесспорно занимает второе место после этого сказочного города, если бы мне довелось порыться в запасниках ведущего антиквара Америки, знатока стиля арт-деко Фрэнка Джонса (который – так уж вышло – проживает тут же, в Лос-Анджелесе), и если бы мне посчастливилось найти у него настоящую волшебную лампу и потереть ее, снимая патину, а из нее вылез бы унылый джин, который исполнил бы любое мое желание, я попросил бы его, чтобы мне позволили жить именно здесь и только здесь! Лос-Анджелес – это передний фронт культуры, несмотря на все претензии Сан-Франциско, Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона. В нем есть та живость и тот динамизм, которые я увидел в Нью-Йорке, когда приехал туда в тысяча девятьсот пятидесятом году. Живость и динамизм, которые Нью-Йорк утратил, которые пытался обрести Чикаго (и которые он заменил жестокостью и гневом, которые Новый Орлеан так и не выпустил на свободу). Для меня Лос-Анджелес словно большой ребенок, сунувший в рот ствол дробовика. Он может сделать все, что угодно.

И с более ярким стилем, с большим воодушевлением, с жизнерадостностью Эррола Флинна, посылающего всех к чертовой матери, чем это возможно в любом другом городе, который я когда-либо видел.

Что касается того, что Лос-Анджелес делает с художником, то все это чушь собачья о смерти творчества здесь, под ванильным солнцем. За шестнадцать лет я написал девятнадцать книг, сценарии дюжины фильмов и больше телепрограмм, чем мне хочется думать даже сейчас, когда я уже отказался от работы в этом ТВ-мусорнике. Все, что создало мою репутацию… Я писал, пока жил здесь… или возвращаясь сюда. Если Фицджеральд обзавелся здесь кладбищенским участком, так лишь потому, что это было его сознательное решение. О, легко стремиться к блеску и ослеплению (черт возьми, я и сам некоторое время пахал на Аарона Спеллинга[17]), но любой, кто хочет поработать здесь, найдет самую благоприятную обстановку в мире.

Действительно ли Л.А. медленнее Нью-Йорка? Об этом мне говорили многие визитеры оттуда. Часы здесь длиннее, моменты более наполнены. Здесь никто бы не позволил себе протирать штаны за трехчасовыми бизнес-ланчами, обычными на Манхэттене. Это трудовой город. Спросите Бетси Прайор, или Фила Мишкина, или Ларри Нивена.

А когда на Востоке говорят о том, что Л.А. это страна чокнутых – я улыбаюсь. Потому что все чокнутые находятся на севере штата, в Сан-Франциско. Конечно, у нас случаются отморозки, вроде Чарли Мэнсона или Душителя с Холмов, но обратите внимание: это всегда уроды, приехавшие извне и так и не вписавшиеся в местную жизнь. Или еще: Л.А. это просто пластик, без намека на душу. Ну да, если вы приехали погостить и остановились в Гарден Гроув или в Анахайме. Но если вы хотите увидеть душу, езжайте в Уоттс и посмотрите на торжество человеческого духа, на Башни Саймона Родиа! Я объясню вам, что такое душа: это хот-доги у Пинка, которые лучше, чем у Натана; это бунты против войны во Вьетнаме; это Студия 13 и невероятный старый ворчун Говард Джарвис; это картины Кента Бэша; это успех Джереми Тарчера как издателя, несмотря на все препоны; это цыганские сапоги; это славные дни Арта Кункина и Брайана Кирби в Свободной прессе; это великолепный ржаной хлеб и батончики с кокосовым ромом в пекарне Победы Брауна; это Оракл, играющий в театре Данте; это жизнь в Лорел Каньоне; это молодежь, стекающаяся из Пеппердайна, чтобы помочь Берджесу Мередиту спасти свой дом в Малибу, когда Тихий океан разинул свою пасть; это ежегодная ярмарка искусств в Беверли Глен.

Шестнадцать лет. И каждый раз, сходя с самолета в аэропорту Л.А., я невольно улыбаюсь и говорю: «Слава Богу, я дома». Такой весь из себя анхелено. Что вы на это скажете?

И однажды я даже встретился с Глорией Свенсон. Она была чарующей, теплой и монументально величественной. Но старые страхи рассеиваются очень не сразу, и я не воспользовался ее приглашением навестить ее в ее доме. Я до сих пор не знаю, был ли у нее плавательный бассейн.

XI. Петарды и виселицы

Катастрофы всегда являлись для человечества источником бедствий и драм. Везувий и Кракатау, эпидемия Черной смерти в XIV веке, голод, пожары, наводнения и землетрясения пускай и не сломили наш дух, но приучили к тому, что Земля время от времени преподносит нам сюрпризы. Мы ищем способы обуздать природные катаклизмы, но насколько решительно мы пытаемся положить конец катастрофам неприродного происхождения?

Загрязнения окружающей среды, войны, расовая ненависть и социальный остракизм, неконтролируемая алчность капитализма и безжалостные ограничения коммунизма – в сравнении со всеми этими бедствиями, созданными человеческими руками, все природные катастрофы кажутся лишь легкой рябью на озерной глади Времени. Сегодня мы можем считать проявлением патриотизма попытки оставаться слепыми к нашим грехам во имя национальной безопасности и стабильности, но еще слишком свежи воспоминания о Второй мировой, Корейской войне, войне во Вьетнаме, в Персидском заливе, Боснии и Косово, и нельзя не видеть тот зажженный фитиль, который может привести к страшным взрывам в будущем.

Все, что нам нужно сделать – это открыть глаза.

На протяжении всей своей карьеры Харлан обращал внимания на те ужасы, на которые добровольно обрекало себя человечество. Эти рассказы позволяют взглянуть на все злодеяния и прямо спросить, готовы ли мы и дальше их терпеть? Болезнь может унести единицы или тысячи, но Харлан предлагает литературные вакцины от физических симптомов и психологическую шоковую терапию от душевных расстройств.