Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 149

Последняя воля и верещание Триза Рабеллэ

Мои бабушка и дедушка – польские эмигранты, из Быдгоща, что на севере Польши. Возможно, я неверно произношу это название. Быдгощ. Не евреи, просто поляки. Эта информация не имеет почти никакого отношения ко мне или к моей последней воле, но я всегда всем говорю, что у меня польские корни. Никогда не знаешь, когда это может пригодиться. Однажды меня остановил полицейский, когда я превысил скорость по дороге в аэропорт и я, сам не знаю с чего, сказал об этом ему. Оказалось, что его дед с бабкой тоже из Польши, хотя и не из Быгдоща. В итоге я отделался предупреждением. Я люблю говорить, что если на меня нападут трое убийц, перед смертью я подружусь с двумя из них. Иногда меня спрашивают, что я хочу этим сказать, и я отвечаю: «Что я очень дружелюбный человек».

Я оставляю Монтану потомкам первого актерского состава «Острова Гиллигана»[121]. Отправляйтесь в Монтану, если хотите. Если потереть твидовый пиджак, этот звук будет интеллектуальнее того, что там говорят. Каждый пляж вмещает в себя три последние главы истории чьей-то жизни. Если внимательно посмотреть на море, то увидишь, как на гребнях волн колышутся прочитанные страницы.

Мне не хотелось уходить, не рассказав вам, что случилось с милыми символами нью-йоркской Всемирной выставки 1939 года – символами «Завтрашнего дня», знаменитыми трилоном и перисферой[122]. Сталь, из которой были отлиты сфера и шпиль, стала частью печи в «Никаро» – заводе по производству никеля на Кубе, принадлежавшем «Фрепорт Салфур Компани» до того, как его национализировал Кастро. В 1945 году завод производил оксид никеля – сплав, использующийся в производстве моторов боевых самолетов. Красоту нельзя ни создать, ни уничтожить – ее можно только видоизменить.

Если бы я знал, что ползучие сорняки, молочай, звездчатка, амброзия, одуванчики, подорожник, пуэрария, портулак, гречишник, щавель и лопух были созданы в основном для того, чтобы досадить людям, Бог получил бы от меня на выпускном экзамене оценку пониже. Я завещаю заботу о пропитании и благополучии всех этих Ошибок Предметных Отвлечений, включая ad hominem, ad misericordiam, ad odium, post hoc, propter hoc[123] – последнее относится, скорее, к Ошибкам Причинных Связей – великолепным пастухам шерпа, живущим в непальских Гималаях. Ибо только они понимают, что огонь в бумагу не завернешь, а коли посадишь дыни – дыни и вырастут.

Где этих копов черти носят, когда они нужны позарез?

Всю жизнь я представлял ответы, как двери. И вот я стою с пистолетом во рту в центре великой австралийской равнины Наллрбор – живой свидетель того, что дверей, достаточно больших, чтобы беззащитные существа вроде меня могли спокойно и без страха пройти, не существует.

Я оставляю поверхность луны тем, кто ищет наилучший способ распутать завязавшиеся в узел шнурки и смягчить дурной нрав. На поверхности луны всегда спокойно и прохладно, а издалека она похожа на лица всех девушек, что танцевали в мюзиклах «Уорнер Бразерс» тридцатых годов.

Меня звали Триз Рабеллэ.

Процесс. Мы со Сьюзен были в ванной, и она попросила меня достать ей что-то из аптечного шкафчика. Я не помню, что именно она просила или почему вместо этого предмета мне послышалось «Триз Рабеллэ». «Пожалуйста, достань мне Триз Рабеллэ». Я переспросил, и Сьюзен сказала, что это похоже на имя трагического персонажа в мыльной опере. Мне тоже так показалось.

Я стал размышлять о героическом, величественном и неуязвимом Тризе Рабеллэ и его самоубийстве – как будто он Минивер Чиви, Ричард Кори или рожденный в среду[124]. Это процесс.

Музей на авеню Циклопов

Щегольское перо на моей шляпе? О, я знал, что вы спросите. Оно прекрасно дополняет мой элегантный тирольский стиль, не правда ли? Как-нибудь я расскажу вам об этом – но не сейчас.

Агнес? А что Агнес? Хм-мм. Да…Агнес…

Нет, я совершенно не расстроен, черта с два. И уж тем более не злюсь. Я знаю, что обещал привезти ее с собой, но это, как говорят у нас в Чапел-Хилл, был дохлый номер. Мне жаль, что я доставил вам столько хлопот: вы устроили целый прием и здорово удивили меня, когда я вошел в свою скромную холостяцкую берлогу и обнаружил вас за диванами. Но, по правде говоря, я жутко устал. Я просидел четырнадцать часов в чреве «Скандинавских авиалиний», застрял на таможне в Нью-Йорке, опоздал на два стыковочных рейса и почти час провел в пробке на пути из Роли-Дарема[125]. Ну, вы поняли, да? Сегодняшний вечер мне хотелось бы провести в одиночестве, но я обещаю и торжественно клянусь: как только я немного пообвыкнусь и разберусь с новой учебной программой и расписанием на этот семестр, мы отметим это дело как следует! Благослови вас Бог, я не сомневался, что вы поймете. Вот что, Франсин, Мэри-Кэтрин, Ина: заберите еду с собой. Как только за вами закроется дверь, я собираюсь прямиком отправиться в кровать и проспать, по меньшей мере, сутки, так что все эти ваши деликатесы испортятся. Забирайте всё и устройте большой пикник. Ну что, забираете? Отлично, просто здорово. Спасибо вам, огромное спасибо! Всего хорошего, увидимся в университете через пару дней. Пока! Счастливо! До встречи! Генри, можешь задержаться на пару минут? Мне нужно хоть с кем-то поговорить. Сможешь? Отлично. Пока! Смотрите, осторожнее за рулем! Пока, Уильям! Пока, Шерил и Саймон! Спасибо, огромное спа…Слава Богу, ушли. Подожди минутку, Генри – вдруг кто-то вернется за сумочкой или еще что.

Ну, всё – опасность миновала. Черт подери, Генри, я думал, меня удар хватит, когда я вошел, и вы повыскакивали из-за диванов. Какой идиот это придумал? Только не говори, что ты, сейчас я просто не в силах потерять к тебе уважение. Мне нужен друг, который выслушает меня без предубеждения, а еще больше – глоток «Джека» из большой черной фляжки; она там, на третьей полке, между «Гавайской мифологией» Беквит и «Пользой от волшебства» Беттельгейма.

Я бы и сам достал, но совсем выдохся, а тебе недавно пластику сосудов сделали, так что энергии у тебя сейчас точно побольше. Там, в буфете, есть пара чистых стаканов, если только уборщице не вздумалось всё переставить, пока меня не было. Я ее просил ничего не трогать, но ты же знаешь, они никогда не слушают. Да, так вот. Пока меня не было. Плесни-ка мне этого теннессийского напитка миллиметров на тридцать, и я поведаю твоим стареющим ушам причину ужасного падения моего жизненного тонуса.

Нет, я не плачу – это просто нервы, и долгое путешествие, и всё, что случилось в Стокгольме. Не буду врать – мне грустно, но указатели моей жизни сменились четыре дня назад, и я уже смирился…Что-что? А, извини, я не хотел забегать вперед. Расскажу по порядку. Это не очень запутанная сага, и рассказ много времени не займет. Но повремени с выводами, пока не дослушаешь до конца, договорились? Вот и славно. Дело было так. Мой доклад поставили на второй день конференции, и мне хотелось сначала посмотреть город. Когда Боинг-767 «Скандинавских авиалиний» приземлился в аэропорту Арланда, меня уже ждал мой спонсор, Джон-Генри Холмберг, со своей новой женой Эвастиной и сыном от предыдущего брака Алексом. С ними был и некий доктор Рихард Фукс, весьма странный маленький человечек, автор невероятно туманных книг о странных болезнях, которые никто не покупает и не читает. Было довольно тепло. Джон-Генри снял пиджак и расстегнул ворот рубашки, Эвастина то и дело промокала платочком верхнюю губу, а Алекс был в шортах, хотя давно вырос из подобной одежды. Так что да, было довольно тепло. Но Фукс – Фукс был в перчатках. В таких белых латексных перчатках, которые надевают в лаборатории, чтобы исследовать образцы. Он бурно приветствовал меня. Сказал, что хочет показать мне монографию о каком-то трудном для понимания аспекте скандинавской мифологии, которую он перевел на английский.