Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 147

Это процесс. Откуда вы черпаете свои идеи? Сначала рождается история; потом – откровение сказанного и услышанного. Это процесс. Наконец-то ответ найден! Спать!

Некро-официанты

Полосатая кошка была слепой на один глаз, но ей и оставшегося глаза вполне хватало. Она восседала на уставленном кактусами подоконнике огромного окна в заведении «Человечинка: бар и гриль», буквально в двух шагах от меня. Я ждал свой ужин, рассеянно поправляя скатерть, а кошка напряженно, словно гроб перед открытой могилой, следила за трехлапой собакой, перебегавшей улицу Циклопов. Потом, не меняя своей напряженной позы, она перевела безжалостный единственный глаз на меня.

– О, этого я знаю, – сказала кошка. – В жизни он был профессором сравнительного религиоведения. Самодовольным до ужаса. Постоянно говорил с Богом и регулярно получал от него ответы – иногда по факсу, а иногда и с курьером.

Я ничего не ответил. Не люблю кошек, они всегда внушали мне недоверие.

– Ноги лишился, и поделом, – продолжала кошка. – Посмотрим, как он теперь объяснит свои «особые отношения» с божеством, ха!

Какое мстительное создание. При жизни была, наверно, телефонисткой в маклерской конторе.

– Что, не удостоишь меня ответом? – в голосе кошки зазвучали скандальные нотки. – Ты ведь тоже мертв, абсолютно мертв, ты в курсе?

– Смерть не является причиной для отказа от своих этических стандартов, – сказал я. – Убирайся. Иди погрызи рыбью голову или пристань к кому-то еще. – Я отвернулся. Ресторан был полон – зрители, вышедшие после вечернего спектакля, мешались с гуляками, которые только-только разогревались. Все болтали, налегая на закуски и потирая убившие их раны. Мне было одиноко среди этого скопления тел и громких голосов.

Кошка перешла к открытым оскорблениям, которые я проигнорировал. Интересно: если кошка забирается на спину собаке, она стоит тихо, стараясь не беспокоить собаку и надеясь, что этот живой постамент не рванет неожиданно с места? Или впивается когтями и цепляется, как начинающий наездник родео, раздирая собачью шкуру? Вот каким глубокомысленным размышлениям предавался я в ожидании ужина.

Наконец я увидел официанта: он пробирался через толпу, ловко огибая столики, балансируя алюминиевым подносом на вытянутых пальцах одной руки. Он умер недавно и еще не раскаялся. Зомби, ходячий мертвец, некро-официант, к тому же и растаман: дреды умаслены жиром убитых дельфинов и кашалотов с легким ароматом лепестков розы. Татуировка Хайле Селассие[117] у него на груди весело подмигнула мне.

Официант водрузил поднос на мой столик и стал разгружать. Первым поднос покинул стакан мутной воды. За ним последовала салатная тарелка со «счастливым лицом»: между дугой из кедровых орешков внизу и парой шариков саго вверху церемониальная греческая оливка. И, наконец, главное блюдо на большой квадратной тарелке: дымящаяся душа моей первой жены, приправленная раскаянием и оправданным раздражением, с двойной порцией пюре из совершенных ошибок и подливкой.

– Еще чего-нибудь, чувак? – осведомился официант, развернув салфетку и накрыв ей мои колени.

Я посмотрел на еду.

– Как будто у меня есть право еще на что-то.

Во взгляде официанта не было ни малейшего сочувствия. Он растянул губы в улыбке и предложил:

– Я мог бы принести тебе втихую немного лобстера, которого выбросили во время истребления моавитян[118].

Знакомая история. Я хмыкнул и вернулся к своей тарелке. Душа была горькой и безвкусной – как и вчера, и позавчера, и каждый вечер со времени моей смерти, – и я должен был съесть ее без остатка. При жизни мы все время ругались, и я никогда не уступал; мы мучили друг друга четырнадцать лет. Потом она разбила витрину в приемной моего офиса, перерезала себе осколком вены до самого локтя – прямо на глазах у секретарши, которая так перепугалась, что не смогла ей помочь, – и истекла кровью, так чтобы мое начальство и коллеги видели, насколько сокрушительную неудачу я потерпел, пытаясь спасти ее от ее же прошлого.

– Чо, не нравится? – осведомился некро-официант, по-прежнему стоя у меня за спиной.

– Не особенно, – ответил я, глядя на вилку с серо-коричневой субстанцией. – Есть смысл попросить соль и перец?

Официант наклонился, взял тарелку и вернул ее на поднос.

– Жалко мне тебя, упрямый ты болван. На такой диете не пожируешь. На вот, – он снял с подноса маленькую тарелочку, которой я раньше не видел. – Попробуй.

Он поставил тарелочку передо мной. Это был новый деликатес, и его наличие на моем столике означало, что я перешел на следующую стадию вечного познания.

Я был женат не один раз.

Мой вам совет: никогда не заказывайте гамбургер в «Человечинке».

Процесс. Помните «Некко Вейферс»? Такие разноцветные печенья в длинной цилиндрической пачке? В моем детстве это были лучшие сладости для кино, потому что их хватало надолго. В каждой пачке имелся набор разных вкусов, но все печенья, кроме шоколадных, были очень мучнистые. «Некко» делились с друзьями, сидящими справа и слева, поэтому важно было тщательно рассчитать скорость, с которой ты ешь, и угощать приятелей исключительно лакричными, лимонными или вишневыми печеньями, следя за тем, чтобы шоколадные доставались только тебе. Однажды я зашел в маленький магазинчик около железнодорожных путей в Пэйнсвилле, штат Огайо, и мое сердце затрепетало: я увидел пачку «Некко», где все печенья были шоколадными. «Бог все-таки есть», – подумал я. По сей день – хотя сейчас «Некко Вейферс» уже редкость – я не могу отказать себе в шоколадной пачке.

И вот стою я как-то в очереди за билетами в кино. У меня с собой две пачки «Некко», пару печений я уже съел и вдруг слышу: стоящий за мной мужчина моего возраста чуть ли не с благоговением говорит своей спутнице – почти шепотом, чтобы я не услышал и не подумал, что он подглядывает: «Смотри, у этого парня “Некко Вейферс”»! Спутница, значительно моложе его, не поняла и переспросила: «Некро Вейтерс»?[119] Мужчина объяснил, о чем речь, но я запомнил эту ошибку. Так и родились «Некро-официанты». Кого они обслуживают? Чего ждут? Как они умерли? О да. Некро-официанты. Это процесс.

Марк

В сорок одну минуту первого в ночь на 28 апреля 1910 года, когда в чернильном небе горела комета Галлея, двое парнишек лихорадочно раскапывали свежую могилу на кладбище города Элмайра в штате Нью-Йорк. Могильный камень еще не установили, потому что земля недостаточно улеглась. Для апреля было холодновато, но мальчишки обливались потом. Вся неделя выдалась холодной. Было холодно, и когда он умер – на закате, в Реддинге, штат Коннектикут. И когда тысячи скорбящих проходили мимо гроба, выставленного в Кирпичной пресвитерианской церкви Нью-Йорка, где он лежал в отутюженном белом льняном костюме. И когда его везли на элмайрское кладбище.

Перевалило за полночь, луна при свете кометы Галлея превратилась в тусклый грош. Мальчишки копали что есть сил.

– Том, – прошептал тот, что повыше, в помятой и словно жеваной соломенной шляпе.

Ответа не последовало.

– Том! Эй, Том, ты там в порядке?

– Был бы в порядке, если б ты не ронял мне землю на голову, – откликнулся голос снизу. Парнишка повыше мычанием выразил свое сожаление.

– Чтоб мне пропасть, Том, если мне не страшно до чертиков. Хорошо бы нам убраться отсюда. Уж больно торжественно всё.

Том, уже на четыре фута в могиле, нажал ногой на лопату и вогнал ее в землю так, чтобы она стояла сама по себе. Он вытер пот со лба и носа, но его лицо все равно блестело в тусклом свете лампы, стоящей на краю ямы. Он посмотрел на товарища.

– Хватит изображать из себя деревенщину, «Гекки». Лучше отгреби землю от края, пока меня самого не погребло.