Жизнь Пи (СИ) - Мартел Янн - Страница 43

Вы, верно, немало удивились, с какой легкостью слезы по задушенной тайком летучей рыбе у меня обернулись радостью, когда я до смерти забил обухом корифену. Свои сомнения и горе в первом случае я мог бы объяснить тем, что воспользовался оплошностью летучей рыбы, не рассчитавшей траекторию полета, а огромную корифену я выудил совершенно сознательно — и потому так обрадовался улыбнувшейся мне удаче, хотя и старался не потерять голову от радости. Но истинная причина в другом. Она проста и ужасна: человек ко всему привыкает, даже к убийству.

И вот с чувством гордости, свойственной любому удачливому охотнику, я стал подтягивать плот к шлюпке. Мало-помалу, очень медленно, я подвел его к самому борту. И, поднапрягшись, перебросил корифену в шлюпку. Она тяжело шлепнулась на дно — к вящему недовольству и не меньшему удивлению Ричарда Паркера. Сперва до меня донеслось трубное сопение, а после — громкое чавканье. Я оттолкнулся от шлюпки, не забыв, однако, несколько раз свистнуть в свисток, чтобы напомнить Ричарду Паркеру, кто с такой любезностью подбросил ему свежатинки. Но тут остановился, решив прихватить с собой несколько галет и жестянку с водой. Пять летучих рыб, угодивших в ящик, уже издохли. Я оторвал у них крылья и выбросил, а тушки завернул в священное, окропленное рыбьей кровью одеяло.

Пока я сам отмывался от крови и промывал рыболовные снасти, раскладывал все по местам, а потом сел ужинать, наступила ночь. Тонкая облачная пелена затянула и звезды, и луну, — все погрузилось в непроглядную тьму. Я устал, хотя все еще не мог прийти в себя после того, что пережил за последние часы. Труд — штука чрезвычайно полезная: благодаря труду я и думать забыл про себя и про свое отчаянное положение. Спору нет, коротать время за рыбной ловлей куда лучше, чем плести веревки или играть в подглядки. И я решил, что утром, как только рассветет, снова буду рыбачить.

Я засыпал — сознание мое угасало, мерцая разноцветными бликами, как та умиравшая корифена.

62

В ту ночь я спал беспокойно. Незадолго до рассвета, отчаявшись снова заснуть, я приподнялся на локте. И стал украдкой следить за тигром. Ричард Паркер тоже маялся. Он то стонал, то рычал и все метался по шлюпке. Зрелище не из приятных. Я призадумался. Уж не проголодался ли? Вряд ли, а если да, то не так чтоб уж очень. Может, пить хочет? Язык у него хоть и вываливался из пасти, но сам он дышал вроде бы ровно. Брюхо и лапы — сыроватые. Только малость пообсохли. Верно, в шлюпке осталось не так уж много воды. А стало быть, скоро он действительно захочет пить.

Я глянул на небо. Облачная дымка рассеялась. Лишь далеко на горизонте маячили облачка, а так небо было чистое. Значит, дождя не жди — день снова обещает быть жарким. Волны катили по морю вяло-вяло, словно в предчувствии неизбежного зноя.

Я сел, прислонясь спиной к мачте, и стал раздумывать, как нам быть дальше. На галетах да рыбе мы еще протянем. Но что делать с водой — вот вопрос. Ее кругом сколько угодно, только все без толку: уж больно соленая. Впрочем, пресную воду можно разбавлять морской — только сперва надо раздобыть побольше пресной. Жестянок на нас обоих едва ли хватит надолго — да и, честно сказать, мне не очень-то хотелось делиться с Ричардом Паркером своими запасами, — а рассчитывать на дождевую воду неразумно.

Оставалось одно — полагаться на солнечные опреснители. Я поглядел на них с сомнением. С тех пор как они болтаются в море, прошло два дня. И один из них, как я заметил, успел прохудиться. Я подтянул линь — проверить, что с ним случилось. И поддул конус. Потом без всякой надежды пощупал под водой водозаборный мешок, скрепленный с круглой плавучей камерой. Тот, как ни странно, оказался полный. Я даже вздрогнул от неожиданности. Но мигом взял себя в руки. Скорее всего, туда попала морская вода. Я отцепил мешок и, следуя инструкции, немного его наклонил, а опреснитель развернул так, чтобы в него не могла просочиться вода из-под конуса. Затем закрыл два крохотных вентиля на соединении с мешком, отцепил мешок и вытащил его из воды. Прямоугольный, из плотного, мягкого желтого пластика, с мерными делениями с одной стороны. Я попробовал воду на вкус. Потом еще разок. Пресная.

— Милая моя морская коровка! — глядя на опреснитель, воскликнул я. — Вот так удой! Молоко просто чудо! Правда, немного отдает резиной, а так грех жаловаться. Ну, гляди, как я пью!

Я осушил мешок за один присест. Он был почти полный — а вмещался в него целый литр. Зажмурившись от удовольствия и переведя дух, я подвесил мешок обратно. Потом проверил остальные опреснители. Вымя у каждого было полным-полно. Я слил весь удой, больше восьми литров, в ведро для рыбы. Эти хитроумные устройства, опреснители, отныне стали мне столь же дороги, как скотина для крестьянина. И то верно: вытянувшись дугой и мерно покачиваясь на волнах, они и впрямь походили на пасущихся на лугу коров. Я позаботился о них на славу — проверил, чтобы в каждом было достаточно морской воды и чтобы конусы с камерами были надуты плотно.

Плеснув немного морской воды в ведро с пресной, я поставил его на боковую банку под брезентом. К полудню потеплело — Ричард Паркер, похоже, устроился где-то внизу. Я привязал ведро к гакам, на которых брезент крепился к бортам шлюпки. И осторожно глянул через планширь. Он лежал на боку. Логово его являло собой поистине жуткое зрелище. Трупы животных были свалены в бесформенную кучу. Из нее торчали ноги, ошметки шкур, наполовину обглоданная голова и множество костей. А вокруг валялись крылья летучих рыб.

Я разрезал летучую рыбу и швырнул кусок на боковую банку. Потом извлек из сундука все, что мне могло пригодиться сегодня, и, перед тем как перебраться на плот, бросил второй кусок на брезент, Ричарду Паркеру под нос. Случилось то, что я ожидал. Отвалив от шлюпки, я увидел, как он выбрался из укрытия и потянулся к рыбе. Повернув голову, он заметил другой кусок, а рядом — какой-то незнакомый предмет. Он встал. И склонил громадную голову над ведром. Я испугался, как бы он его не опрокинул. Но обошлось. С трудом втиснув голову в ведро, он принялся лакать воду. Ведро вмиг опустело и от толчков его языка заходило ходуном. А когда он вскинул голову и посмотрел в мою сторону, я строго поглядел ему прямо в глаза и несколько раз свистнул в свисток. Он скрылся под брезентом.

Я поймал себя на мысли, что шлюпка с каждым днем становится все больше похожей на загон в зоопарке: Ричард Паркер обзавелся собственным закутком, кормушкой, наблюдательным постом и теперь вот — поилкой.

Температура быстро поднималась. Стало нестерпимо жарко. Остаток дня я просидел в тени под навесом и ловил рыбу. С первой корифеной мне, похоже, просто повезло. За весь день я так ничего и не поймал, как, впрочем, и поздно вечером, когда морской живности кругом собирается прорва. Вот на поверхность всплыла черепаха, в этот раз совсем другая — зеленая, здоровенная, с совершенно гладким панцирем, и такая же любопытная, как бисса. Но я и пальцем не шевельнул в ее сторону, хотя подумал — а надо бы.

Единственное, что доставляло радость в тот жаркий день, так это глядеть на солнечные опреснители, благо все они были на месте. Изнутри каждый конус покрывали капли испарившейся влаги, стекавшей затем струйками в водозаборники.

День закончился. Я подсчитал, что завтра утром будет ровно неделя с тех пор, как затонул «Цимцум».

63

Семья Робертсон провела в открытом море тридцать восемь дней. Капитан Блай и его спутники, с легендарного мятежного «Баунти», — сорок семь дней. Стивен Каллахан — семьдесят шесть. Оуэн Чейз, чей рапорт о том, как кашалот потопил китобоец «Эссекс», вдохновил Германа Мелвилла, дрейфовал в море вместе с двумя матросами восемьдесят три дня, если не считать недельной стоянки на негостеприимном острове. Семья Бейли продержалась сто восемнадцать дней. Слыхал я и про одного моряка торгового флота, корейца по имени Пун, кажется, так он провел в Тихом океане сто семьдесят три дня — дело было в 1950-е годы.