Уходим завтра в море - Всеволожский Игорь - Страница 26

И, глядя на Антонину, забывшую в эти минуты, что у нее никого нет, кроме больного, слепого деда, я невольно думал, что если бы у меня была сестра, я бы хотел, чтобы она была похожа на Антонину, и я бы ее очень любил.

Фрол принялся изображать, как Авдеенко драит палубу, как Протасов по утрам стягивает с нас простыни, чтобы мы поскорее вставали, и в заключение мы разыграли с ним сцену дуэли из «Евгения Онегина».

Часы на башне пробили шесть.

— Пора домой, — спохватилась Антонина.

— Не-ет, домой? — удивилась Стэлла. — А я думала, мы пойдем в зоопарк.

— Нам пора в училище, — сказал я огорченно. Действительно, кончался срок наших увольнительных.

— Но вы в другой раз придете? Приходи, Антонина, вот тебе адрес. Мы будем подругами, правда? И вы приходите, мальчики. Вы ведь видели моего папку? Он у меня добрый и всегда говорит: «Пусть твои друзья приходят, Стэлла. Твои друзья — мои друзья».

В училище мы пришли как раз вовремя и сдали свои увольнительные. Солнце садилось за горы, и камни во дворе порозовели.

Глава одиннадцатая

МЫ — КОМСОМОЛЬЦЫ!

День, который я так долго ждал, наконец наступил. Меня, Фрола, Бунчикова, Илюшу принимают в комсомол на ротном комсомольском собрании. До сих пор у нас в классе комсомольцами были лишь Девяткин и Забегалов. Начальник политотдела училища говорит о том, что комсомольцы должны быть примером для всех остальных, должны их вести за собой, помогать отстающим товарищам, добиваться, чтобы наш старший класс был флагманским классом в училище.

Я очень волнуюсь. Обстановка такая торжественная.

Рассказываю все, что могу рассказать о себе: как учился, был пионером, ездил с отцом на «Ладогу», мечтал стать моряком; как узнал, что отца нет на свете, стал проситься на катер, хотел воевать, отомстить за отца, но мне отказали…

— Обещаю ничем не запятнать высокого звания комсомольца, — говорю я, и мой голос дрожит, но на душе легко и радостно!

Бедный Бунчиков тоже так волновался, что не мог выговорить ни слова. Но за него горячо говорили Юра и Кудряшов, и Вова от счастья заморгал, убедившись, что его поняли и без слов.

Прием в комсомол Илюши Поприкашвили тоже не вызвал ни у кого возражений. Но вот занялись Фролом. Выслушали его биографию.

— Вам придется, Живцов, — оказал Кудряшов, — над собой поработать серьезно. Вы забываете часто, что вы воспитанник, свысока говорите не только с товарищами, но даже с начальниками, пытаетесь вступать в пререкания. Забываете, что, придя с действующего флота, вы должны показывать пример дисциплинированности и успеваемости. Наш класс — старший, по нему должно равняться училище. А могут ли другие классы равняться на нас?

— Нет, — сказал Юра, — класс сбивается с верного курса.

— Хорошо оказано. А почему он сбивается с верного курса?

— Потому что хватаем двойки, — сказал Фрол мрачно.

— Вот именно! — подхватил Кудряшов. — А разве не в ваших силах от них избавиться?

— Трудновато, — мотнул Фрол головой.

— Трудновато? И это Живцов говорит? Вы лучше остальных знаете, что на корабле не может быть плохих специалистов. Представьте, что будет, если в бою человек плохо управляет механизмом. Он погубит корабль и товарищей. И это только потому, что он был нерадив, когда его обучали… А в классе? Отстающий губит репутацию класса и подводит товарищей. Вот вы, Живцов, на флоте просили товарищей помочь вам освоить специальность, и они помогли вам. Почему же в училище вам стыдно попросить помощи у воспитателя, у товарища по классу? Это ложный стыд.

Фрол густо покраснел: Кудряшов попал в самую точку.

— Вы, я надеюсь, меня поймете. Мне тоже тяжело было расставаться с действующим флотом, с катером, на котором я воевал, с товарищами, которые вместе со мной воевали. Мой катер был первым в соединении. Скажу вам правду: вначале я подал рапорт по команде, просил вернуть меня на действующий флот. Теперь я взял свой рапорт обратно. Я уверен, что наша комсомольская организация поведет за собой класс так же, как в бою вели за собой в атаку бойцов коммунисты. И с помощью комсомола мы добьемся: наш класс будет первым в училище! И добьемся честным путем. Успехи, достигнутые подсказками, списыванием, обманом учителей, воспитателей, — дешевые, позорные успехи. Я уверен, что комсомол будет непримиримым врагом всего этого. — Он взглянул на Авдеенко. Авдеенко отвел глаза, сделав вид, что его это не касается.

— Только настоящая комсомольская дружба, — продолжал Кудряшов, — когда один помогает другому, поддерживает отстающего, приведет нас к победе!

Взял слово Юра:

— Давайте решим сегодня же: если у тебя кто просит списать — не давай. Нахимовец должен быть честным! И если тебя под бок на уроке толкают: подскажи, мол, — не подсказывай, а лучше помоги урок выучить, помоги задачу решить. Вот Фрол знает, будешь ты изучать, скажем, пушку. Тебе раз подскажут, два подскажут, списать что-нибудь дадут, а потом на корабле приставят тебя к этой самой пушке, и ты вдруг увидишь, что ничего в ней не понимаешь. Что тогда будет, а?

— Хорошего мало, — изрек Фрол. — Уж если ты в пушке не разбираешься, или, скажем, в автомате, или в рулевом управлении — грош тебе цена. Словом, я даю обещание: товарищеской помощью не гнушаться.

— Вот и отлично! — одобрил Кудряшов.

Фрола приняли в комсомол. Но сколько ему пришлось вытерпеть!

После собрания мы долго не могли успокоиться. Фрол в кубрике ораторствовал:

— А ведь Кудряшову в самом деле обидно! Его «охотник» первейшим был, а тут какие-то шкертики его класс опережают. Ну, я больше двоек хватать не буду, а другие? Авдеенко, например?

— Я не виноват, ко мне учителя придираются.

— К вам придираются? — возмутился Протасов. — Отец прислал в училище ваши табели и тетради. Вы отлично учились в Москве.

— Вот видишь! — накинулся на Авдеенко Фрол. — В Москве на пятерки учился, а здесь класс портишь.

— Ну что ты ко мне пристал? Отстань!

— Ох, не получится из тебя моряка!

— Получится! — возразил Фролу Протасов.

Глава двенадцатая

БЕЗ ПОГОН И БЕЗ ЛЕНТОЧКИ

В субботу в училище зашел незнакомый матрос и принес записку. Товарищ Фрола по катеру лежал в морском госпитале на улице Шио Читадзе. В воскресенье Фрол пошел к другу. Вернулся он мрачный.

— Ему ногу отрезали, — оказал он. — Это тот Гуськов, о котором Русьев писал, моторист. Усыновителя в голову ранило, Фокия Павловича, боцмана, — в грудь, а Гуськову раздробило всю ногу. Парень теперь сам не свой. В двадцать три года без ноги остаться, ты понимаешь? И ты знаешь, кого я там встретил, в госпитале? Стэллу!

— Стэллу? А она что, больна?

— Да нет. Раненым книги читает. Их там много, девчонок; прямо из школы приходят в госпиталь, помогают. Она тебе просила привет передать.

В понедельник капитан второго ранга Горич сказал:

— Могу признаться, что меня радует ваш класс. И я тоже хочу вас порадовать: лучшие из вас поедут летом на флот.

Мы готовы были расцеловать его.

— Я понимаю вашу радость. Море для моряка должно стать родным домом. Так давайте же войдем хозяевами в этот дом, а не временными жильцами. До завтра, друзья!

Если бы он знал, что еще сегодня один из нас ввергнет класс в пропасть!

Фрол исчез из училища, не спросив разрешения.

Разрешение спрашивать было бесполезно — он знал, что до воскресенья увольнения не будет. Старшина младшего класса проходил возле рынка и наткнулся на Фрола: он продавал свой бушлат — старый, в котором пришел с флота (он умудрился каким-то образом его сохранить). Фрол вступил в пререкания со старшиной и наговорил ему дерзостей. Старшина доложил начальству.

Класс притих, словно перед грозой. У командира роты даже усы опустились. А мне показалось, что что-то тяжелое, мутное навалилось откуда-то сверху и нас придавило.