Родник холодный (СИ) - Панкратов-Седой Борис - Страница 23

Мыла Марусенька белые ножки.

Мыла, белила, сама говорила.

Плыли к Марусеньке, да, серые гуси,

Серые гуси, лазоревы очи.

А, ну-ка, летите, воды не мутите.

Будет Марусеньку свекор бранити.

Свекор — бранити, свекровка — журити.

Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Долго ходила. Кого полюбила?

На речке, на речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки».

Когда она допела песню по дороге мимо окон дома, прошли три молчаливые сутулые фигуры торчков. Только колесо тачки, груженной их пожитками и сушеной дурью, издавало повторяющийся при каждом полном обороте скрип. Тот, который катил перед собой тачку, остановился перевести дух, на время поставил тачку на дорогу. Двое других торчков ушли вперед, не останавливаясь. Отставший смотрел им в спины. Он постоял на месте с пару минут, взялся руками за тачку и покатил ее дальше, стараясь нагнать своих. Опять заскрипело колесо.

Когда торчки скрылись из вида, Валентина опять окликнула Бекаса, толи спросила, толи сказала утвердительно:

— Бекас, ты из СВД стреляешь хорошо…

— Не жаловались. А что?

— Вон там на той стороне дороги есть место хорошее, для скрытной позиции, если там все под нее оборудовать.

— Где?

— Во-о-он! — Валентина показала рукой, — Если прижать их к дороге пулеметным огнем — они все залягут на той стороне дороги. С той скрытной позиции их будет легко снять. Там будет метров сто — не больше.

— Схожу ночью — посмотрю, — сказал Бекас, — можно устроить лежку, сообразить маскировочную накидку. Не проблема. Только может ты на скрытую позицию, а я на пулемет?

— А ты из пулемета много стрелял? — Валентина повернулась к Бекасу, посмотрела на него с удивлением, как будто впервые его увидела.

— Вообще не стрелял.

— Во-о-от. — протянула Валентина и снова положила щеку на пулемет.

— А ты, прям мно-о-о-ого стреляла из пулемета? — с недоверием в голосе протянул Бекас.

— Московское высшее общевойсковое командное училище имени Верховного Совета РСФСР. Спецкурсы «Выстрел». Контора не наша, но преподают там хорошо. — сказала Валентина, глядя в окно.

— Ну, тады — ой! Товарищ старший лейтенант. — сказал Бекас не найдя чем парировать такое.

Ночью они решили все таки затопить печь. Бекас принес уже колотых дров, сложенных в сенях у входа. Он положил вниз два самых больших полена. Между ними засунул несколько страниц, вырванных из «Романа-газеты» 1958 года и щепок. Сверху поперек больших двух положил поленья поменьше. На самый верх — все остальные и еще раз поперек нижних. Открыл задвижку, которая поначалу не давалась, но в итоге скрипнула и пошла. Ножом струганул вдоль полена — последнего оставшегося, отщепил лучину. Отправил полено в устье печи к остальным. Зажег лучину. Запалил.

Загорелась бумага, загорелась мелкая щепа, занялись дрова, дым потянуло в дымоход. Ухвата или кочерги Бекас в доме не нашел. Поднялся на чердак, принес тяпку и тяпкой, уперев ее в самые нижние два полена, продвинул всю поленницу в глубину печи.

Сделав это, он сказал:

— От правильно соложенной поленницы — зависит тепло в доме, от правильно намотанной портянки — зависит выигранная война.

Бекас сходил в сени еще за дровами, сложил их рядом с печью, чтобы подкидывать их, когда первые прогорят и дадут рассыпавшихся углей.

Через час в полной ночной темноте дома невидимое тепло и покой влились в его тишину, и только было слышно, как дрова потрескивали в печи. Бекас и Валентина сели рядом у печи, прямо на пол, прислонившись к ней, и рукавами друг к другу. На улице в белом отсвете Луны высились тополя. Порыв ветра прошелестел их листвой, задул в разбитые окна, как бы просясь в гости, и сразу растворился в тепле дома.

Бекас сказал, прислонившись затылком к печи, вытянув ноги спросил:

— Скажи, а зачем всем нужна ртуть? Разное у нас говорят. Одни одно говорят, другие другое. Вот Москве ртуть зачем?

— А что у вас говорят? — ответила вопросом на вопрос Валентна, расшнуровывая свои байкерские ботинки, сняла их и тоже вытянула уставшие за день ноги.

— Да, разное говорят. Говорят такое, что из ртути в Москве делают электричество. Это как?

— Правильно говорят, в общем-то. Добавление ртути в каскад центрифуг для обогащения урана, ускоряет процесс в сотни тысяч или даже в миллионы раз. Тут я уже не специалист, да и точный ответ — это государственная тайна. Обогащенный уран это топливо для атомных электростанций.

— Понятно. В школе по физике учили нас что-то про это.

— Этот жидкий металл, который появляется в зоне — он внеземного происхождения и с нашей земной ртутью ничего общего не имеет, кроме того, что он тоже металл. Один грамм ртути это мегаватты электричества. А электричество сейчас…, — Валентина подбирала нужно слово, — электричество сейчас — это жизнь.

— Еще нас в школе учили, что из обогащенного урана делают атомную бомбу. Ртуть не только жизнь, но и смерть — так выходит.

— Ну, те, кто в школе учился, как ты, понимают и это. Ты только что выявил пример диалектики того, как в нашем мире все устроено.

— Диалектика — это философия, да?

— Да. Это когда одна и та же вещь с одной стороны одно, а с другой стороны совсем даже обратное.

— Похоже на ртуть. Много не подбрасывай в печь. — сказал Бекас, закрывая глаза, — Разбуди меня в четыре. Я отстою утреннюю смену.

— Хороший ты парень, Бекас. Жалко — песен не поешь, — сказала Валентина.

Глава 12

Той же ночью в Потаповке, в бане, стоящей на участке отдельно от дома лидера «Потаповских» с погоняловом Гнедой, ждали в гости всех авторитетных командиров потаповских бригад.

Гнедой уже разок сходил в парилку, гостей ждал на сходняк, сидя за столом, заставленным закуской и водкой. Компанию ему за стллом составлял ещё один, завернутый в белую простыню. Глаза Гнедого, чуть прищуренные и полные лёгкой скуки, перебегали от одного блюда с закусками к другому.

Он накручивал в своих татуированных синими перстнями пальцах чётки, выточенные из оргстекла. Каждое звено чёток представляло из себя продолговатое прозрачное яйцо, внутри каждого яйца мастер поместил чёрные черепа, а в глазницы черепов по белому шарику. Когда Гнедой делал оборот чётками вокруг пальцев, черепушки вращали глазами. У того, который сидел напротив Гнедого, на коленях были наколоты звёзды и оскалившийся тигр на плече.

— На нашей земле дела делаются хуже некуда. Мокруха по беспределу. Братва в охере ножи точит. — сказал сидящий напротив Гнедого, сверкнув золотой фиксой.

— На нашей земле? На земле, Тихий, мы все временно. Своей земли будет нам каждому позже и по отдельности.

— Кому-то раньше, а кому-то позже, — согласился Тихий и вдруг стукнул по столу кулаком, — Надо им, Гнедой, такую обратку вштырить, что б падлы, автоматные рожи до самого тухлого своего ливера прочувствовали! У них там, в этом говно-легионе, по понятиям людским такой же мусорятник, как и у «красных». Святое слово «свобода» обфаршмачили! Козлиная их масть!

— Тихо, Тихий, тихо! — осадил резкий жест Тихого Гнедой, — Не на митинге. Одни мы тут с тобой пока. Мне-то пустое, сейчас фонить не нужно. Кружева плести мне не надо и на голос брать. Вштырим обратку, вштырим. Качумай, братуха. Как тут не вштырить. Для того и сходка. Для того и правилку собираю. Ты лучше вот что. Ты у нас человек уважаемый, ты смотри по ходу тёрки. Если кто из бродяг начнет вилять в сторону, ты ободри, словом того, по-братски. Так, что б каждый до последнего гнилушками своими пораскинул и вдуплил наглухо, что такой беспредел с мокрухой — это всем нам на честь нашу пятно пока не смоем. Чтобы я не один за это мазу тянул. Тут общее затронуто, а общее — это святое.

— Сделаю. — кивнул головой Тихий и потянулся за колбасой на тарелке.

Гнедой налил водки в две рюмки. Тихий взял свою и потянулся, чтобы чокнуться с Гнедым, но тот остановил его жестом.

— Пацанам, чтоб земля пухом. — сказал Гнедой, перекрестился, поднял рюмку. Выпили не чокаясь.