Три товарища (СИ) - Селютин Алексей Викторович - Страница 19

— Что за бред? — пробормотал я, толкнул дверь сильнее и просунул голову в образовавшуюся щель.

Дед лежал на полу. Пуфик перевернулся, а ряды обуви разлетелись по коридору. Ужас сковал моё сердце лишь на секунду. За секунду я подумал сразу о многом. О том, чего боялся больше всего на свете — что дед сломается окончательно и я останусь один. Но в следующую секунду я услышал богатырский храп. А ещё через секунду учуял запах алкоголя.

— Твою же ж… — проворчал я и распахнул дверь. — Дед, ёлки-палки!

Он что-то буркнул во сне и засопел. Изо рта на мои запасные парадные туфли закапала слюна.

— Тьфу! — сплюнул я, отпихнул его ноги с дороги и запер дверь.

Дед был пьян в стельку. Он валялся в странной позе. Видимо, вернулся домой после того, как до краёв заполнил баки, отмечая мой выпускной со своими многочисленными дружками, сел на пуфик, потянулся, чтобы снять туфли, и отключился. Вонища в коридоре стояла такая, будто в квартире пьянствовали неделю. И это несмотря на то, что после торжественного парада, где он по-стариковски рыдал, я ему напомнил, чтобы даже не думал хвататься за бутылку. Я знал прекрасно, что он живёт мной, живёт моими успехами. Но хвастаться и бравировать тем, кем я стал, перед местными бомжами, которых он постоянно угощал, я запретил. Это не тот контингент, с которыми бы я хотел, чтобы он общался.

Мой дед — Богдан Фёдорович Тищенко — старый вояка. Бывший военный артиллерист, посвятивший армии всю свою жизнь. "Живчик", как называли его кратковременные соседи в гарнизонах. Но после увольнения в запас и переезда в Магнитогорск, когда он осознал, что Родине больше не нужен ни как опытный служака, ни как преподаватель, что-то повредилось в его голове. Он начал пить. Не просто пить, а пить запойно. Его пенсия позволяла не только содержать нас двоих, не только платить за льготное обучение в престижной лётной академии, но и устраивать банкеты у подъезда, где он был готов угощать каждого, кто пожелает угоститься. Он хотел лишь одного: чтобы халявщики слушали его. Чтобы кивали головой, поддакивали и восхищались тем героическим прошлым, о котором он всем рассказывал. После того, как деда отправили на пенсию, он физически перестал выносить одиночество. Раньше он с ним сражался и жил ради меня. Но теперь, когда видел меня не каждый день, а, бывало, не каждую неделю, совсем потерялся.

Хотя к одиночеству нам с ним было не привыкать.

Я приподнял дородного старика, весившего ни много ни мало девяносто килограмм, и даже по чисто выбритым щекам побил слегка. Но ему всё было нипочём. Он никак не отреагировал. Я попытался снять с него туфли, но это удалось лишь наполовину — одна туфля сидела на ноге, вторая исчезла бесследно. Остался лишь носок.

— Ну ты даёшь, дед, — усмехнувшись, себе под нос пробормотал я.

Дед мне не ответил. Опять пробулькал что-то невразумительное. Я снял с него ветровку, взял подмышки, поднатужился и потащил в ближайшую комнату, где жил сам. Осторожно уложил на кровать и принялся раздевать. Сдвинул со стола свои рисунки, чтобы он случайно не задел ногой стол и они не посыпались на него, и укрыл одеялом, чтобы не простыл. Дед что-то сонно прохрипел и уткнулся носом в подушку. Я повернул его голову, чтобы он мог спокойно дышать, и с нежностью на него посмотрел.

Мы остались вдвоём, чуть только мне исполнилось восемь лет. Я остался без родителей, сестры и бабушки. Он остался без жены, сына, внучки и невестки. Я хорошо помню тот день. Помню, что всегда восхищался дедом. Помню, когда уговорил его пойти в кинотеатр. Я не хотел ехать в зоопарк, как настаивали бабушка и мама. Даже устроил истерику. Моему отцу — капитану-артиллеристу, пошедшему по стопам отца, — быстро надоел этот скандал. Это был его первый выходной за долгое время, а потому он не стал устраивать переговоры между сторонами конфликта. Он сел за руль и вместе с женой, матерью и моей младшей сестрой уехал в зоопарк, так как моя маленькая сестра хотела посмотреть на настоящего жирафа. А мы со старым воякой отправились в кинотеатр смотреть какую-то ерунду.

Больше наших родных мы не видели живыми.

Дед переживал последствия ужасной автокатастрофы так же тяжело, как и я. Мы оба справились лишь каким-то чудом. Наверное потому, что после аварии дед постоянно переезжал из гарнизона в гарнизон. Специально, чтобы нигде надолго не задерживаться. Чтобы не пускать корни и не жить в относительном комфорте. Он специально не давал расслабиться ни себе, ни мне. И хоть ему постоянно предлагали отдать меня в интернат или в военное училище, он не соглашался. Я плохо тогда понимал, что такое интернат. Но помню его глаза, когда он смотрел на меня, после очередного предложения. Он смотрел, а затем уверенно отказывал. Возможно, не только потому, что боялся за меня. Боялся, что ничего хорошего в интернате меня не ждёт. А потому, что не хотел оставаться один. Не хотел жить в одиночестве. Поэтому он возил меня с собой, заставляя усердно учиться. Сам занимался, когда выдавалась свободная минутка, и многое объяснил. Привил любовь к математике, истории и, что самое удивительное, к искусству. Именно он поспособствовал тому, что я смог раскрыть в себе художественный талант.

Это было так странно. До катастрофы я вообще не интересовался рисованием. Меня больше увлекала реальная жизнь. Игры с друзьями, вольная борьба и математика. Но затем всё поменялось. Я стал более молчаливым. Задумчивым и необщительным. Я предпочитал погружаться в грёзы и мечтать, смотря через оконные стёкла на ночное небо. А затем, впервые положив перед собой альбомный лист не потому, что так было нужно, а по собственному желанию, я начал рисовать. Я рисовал всё подряд. Солнце на небе, двор за окном, строй марширующих солдат. Мой взгляд изучал окружающий мир, а руки переносили его на бумагу. Дед, однажды увидев меня лежащим на ворохе альбомных листов, подумал, что у меня есть талант. Даже попросил оценить мои способности у какого-то художника. Но тот, видимо, сразу что-то понял. Он увидел нечто в моих хаотичных рисунках и предложил обратиться к психологу.

Но, надо признать, общение с психологом действительно пошло мне на пользу. Тот быстро выяснил причину моего замкнутого поведения. Осторожно задавал вопросы и просил делиться своими мыслями не словами, а рисунками. И пришёл к выводу, что детская травма оказалась куда более глубокая, чем казалось деду. Именно по этой причине из маленького экстраверта я превратился в интроверта. Именно по этой причине не желал больше скакать и прыгать, а предпочитал оставаться наедине с самим собой, смотреть на других и рисовать всё, что вижу.

Деду было сложно со мной в то время. Но он опять не стал перекладывать заботу обо мне на любые другие плечи. На целый год он обосновался в одном месте, чтобы у меня была возможность пройти определённый курс лечения. Он беспокоился обо мне, никогда не подгонял и не давил. Он позволил мне справиться с болью и пережить случившееся. Уверен, ему было ничуть не легче, чем мне. Но он находил в себе силы заботиться о внуке и всегда прислушивался к его желаниям.

Всё более-менее устаканилось, когда мы обосновались в Магнитогорске. Человечество осваивало космос стахановскими темпами, и я, вполне естественно, увлёкся. Я захотел стать пилотом. Деду моя хотелка пришлась по душе. Мы обстоятельно обсудили этот вопрос, и через две недели уже распаковывали вещи в новой квартире. Ради моей новой мечты он согласился преподавать, не разъезжая по городам и весям. Он согласился читать лекции в Магнитогорске. Быстро наладил контакты, подключил влиятельных знакомых и в начале учебного года моего последнего класса в школе я уже точно знал, что буду зачислен в академию. Что мне помогут со вступительными экзаменами, что на меня посмотрит и оценит начальник академии, что проведут полное медицинское обследование за государственный счёт. За меня всё порешал мой дед.

И сейчас, по прошествии стольких лет, я нисколько не сомневался, что смог оправдать его ожидания. Я знал, что он мною гордится. Гордится, что вместе с друзьями, которых он прекрасно знал и которые, бывало, ночевали у нас, мы стали лучшими на потоке. Со слезами на глазах он говорил мне, что даже не может представить, как высоко я заберусь, если оказался настолько талантлив. Хоть я настаивал, что мы успешны благодаря общему вкладу, благодаря усилиям каждого, он меня не слушал. Плакал и говорил, что я, несомненно, стану лучшим. Что он мною гордится и всегда будет гордиться.