Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 83

Оказалась у Петра в запасе и бутылка вина хорошего. После нескольких рюмок у Маши робость как-то пропала, стала она поразговорчивей и даже кокетничать начала, чего Настя за ней прежде не замечала. Разговоры велись разные. Петр впервые рассказал о войне веселое, случаи всякие смешные, тоже оживился и за Машей ухаживал — вина подливал, закуску предлагал.

Женька посидела немного, а потом на улицу собралась. Как весна наступила, она редкий вечер дома сидела, исчезала куда-то, и ничего Настя сделать не могла — не маленькая уже, в этом году училище окончит. Отец, отужинав, извинился и от стола вышел, прилег на диван и задремал вскоре. Говорить стали тише.

К удивлению Насти, пошел Петр провожать Машу, чего она совсем не ожидала. Хотя чего удивляться? Молодой же Петр, всего тридцать два года, хотя выглядел и старше; ну, это, наверно, положение его старило и начальственное выражение лица. А Маше двадцать пять всего.

Маша жила недалеко. Думала Настя, через полчасика вернется Петр, но… не вернулся, не пришел и утром. Так его и не дождавшись, ушла Настя на работу… Вот этого она от Машки не ожидала. Даже неприятно ей сделалось. На работе не вышло сразу поговорить, да и избегала ее Маша, все бегом мимо, но к концу дня возмущенная Настя прижала ее на лестнице.

— Куда брата моего дела? Рассказывай.

— Никуда… Проводил и домой пошел, — начала крутить Маша.

— Не ври!

— А что тебе? Не муж же, брат. У меня остался, — призналась она, но с вызовом. — Осуждаешь?

— Я тебя не для того познакомила. Думала, может, что серьезное у вас выйдет.

— А мне серьезного невмоготу уже ждать, Настя. Годы-то проходят, а жить когда? Серьезного, как ты говоришь, нам не дождаться, где они, мужчины-то, для наших лет подходящие? Нет их! И ждать нечего. Понравился мне Петр с первого взгляда. Еще так у тебя и решила: пойдет за мной — оставлю, ломаться не буду.

— Петр же таких… доступных не любит, он их, сама знаешь, как это называется, считает. Не придет к тебе больше.

— И пусть, — вздохнула Маша. — Ночка, да моя. Я на большее теперь и не рассчитываю.

— Как знаешь, Маша. Но достоинство-то свое женское все-таки…

— Замолчи ты! Какое там достоинство, когда нас сотня баб на одного мужика приходится! Живая ты сама или нет? Неужто ночи спокойно спишь?

— Живая я… — тихо ответила Настя, — но мне любовь нужна.

— Ну и жди. А я не могу! — почти вскрикнула Маша и быстро отошла от Насти.

Настя поглядела ей вслед, покачала головой. Что ж, понимала она, конечно, Машу, но не ожидала такого, ведь тихая, робкая на вид. Но, должно быть, верно, в тихом омуте черти водятся… Да нет, какие там черти! Замаялась девка без ласки, и впереди ничего не светит. Не впервой она от женщин слышит, что не до жиру теперь…

Неловко было идти Насте домой, знала, чем встретит ее Петр, и не ошиблась. Не успела еще войти, как загромыхал он своим басом:

— Ты кого в дом привела?!

— Сам знаешь. Сам провожал, сам вроде ночевал, чего же спрашиваешь?

— Знала же, какая она, и в дом.

— Не прав ты, Петр, никакая она… Обыкновенная девушка.

— Девушка! — фыркнул Петр.

— А ты бы не ходил. Силком, что ли, она к себе затащила?

— Не силком, конечно. Сказала, можно зайти, если хотите. Но я ж не за тем пошел.

— Ладно, Петр, нехорошо женщину поносить, с которой ночь провел.

— Не понимаешь ты, Настя, ничего. Она мне и вправду понравилась, думал, ну вот есть теперь с кем время проводить, в киношку сходить, в кафе, а там, глядишь, и чувства какие появятся. А тут… Помню, в тридцатых какой-то роман читал, «Без черемухи» вроде назывался, так вот мне, видать, когда трезвый я, нужна эта черемуха… Ну, поняла меня теперь? Мне хорошего хотелось, а для этого дела я к «Метрополю» могу пойти или к трем вокзалам… Мне женщину уважать надо. Понимаешь?

— Несчастные бабы сейчас, Петр. Не осуждай. Маша-то на любовь уже не надеется. Она, кстати, понимает, что не придешь больше ты. Но живые же мы тоже, Петенька.

Но Петр не понял. Посетовал: неужто все бабы такими за войну сделались? Вспомнил, как Катеньки своей добивался, а уж мог сгрести девчонку сразу, благо подчиненная, но ведь все по-хорошему было, по-честному, а что таких, как Маша, он навидался, первого встречного да поперечного в постель пускают, грош им всем цена, стоит ли жениться, раз бабы такие пошли. Ведь ежели эта Машка с ним так просто, с другими тоже ломаться не будет, и где же ваша женская верность?

Насте было что сказать, но видела, не убедить ей Петра, особенно сегодня, сразу же после Маши, и разговор этот оставила.

— И какие же перспективы у вашего папы, Сережа? — спросила Володькина мать, когда тот пришел к ним.

— Пока я устроил его в Свинской, это станция после Серпухова, в небольшой деревушке. Сняли комнату у одной старушки, матери погибшего солдата… Его прописали там, и он хочет заняться фотографией… Сейчас в деревнях все желают сделать портреты погибших из маленьких фото. Отец и собирается этим заняться. Может, в дальнейшем можно будет купить какую-нибудь развалюху… Вот такие перспективы, если это можно назвать перспективой.

Сергей был трогателен в своих заботах об отце. Когда он говорил о нем, его голос всегда дрожал. С него слетала та самоуверенность, которая немного раздражала Володьку, хотя он и понимал, что Сергей все время бодрится, все время держит себя в руках, и эта самоуверенность, по-видимому, просто какая-то защитная реакция, а может, и какой-то камуфляж. Сейчас он как-то помягчал, стал искренней и откровенней, и таким стал ближе Володьке и роднее, напомнил себя прежнего, школьного, рассуждающего о святой мужской дружбе, выше которой нет ничего на свете, того, с кем бродил по ночной Москве, философствуя о смысле жизни, мечтая о будущем и совсем не думая о войне, которая уже исподволь подползала к их судьбе.

Володька очень переживал, что ничем не может помочь Сергею теперь, когда это, должно быть, ему нужнее, чем когда-либо.

— Сережа, — сказала Ксения Николаевна, — наверное, сейчас вам нужны деньги? Я могла бы что-нибудь продать…

— Нет, нет, Ксения Николаевна, спасибо, но мы обойдемся, — горячо возразил Сергей.

— У меня есть бриллиантовая брошь… Надо только найти покупателя, потому что в скупке дадут мало.

— Я найду покупателя, мама, — быстро сказал Володька, обрадовавшись.

— Не выдумывай, Володька. Я знаю ваше положение и ничего не смогу от вас принять, — повторил Сергей, покачав головой. Потянувшись к столу за папиросами, он заметил томик Карамзина, лежавший там. — Ого, одна тысяча восемьсот сорок третьего года! — сказал, открыв книгу. — Штудируем?

— Да, почитываю, — ответил Володька.

— Ну и как? — с интересом спросил Сергей. — Я тоже на заре туманной юности малость приобщился… Кровищи-то сколько, Володька, кровищи… На каждой странице.

— И это все, что вы вынесли из этой книги, Сережа? — покачала головой Володькина мать.

— Нет, разумеется… Я читал мальчишкой, и, помню, тогда как раз это и поразило.

— А я очень рада, что Володя всерьез заинтересовался. Это великая книга.

— Возможно, возможно… — пробормотал Сергей. — Ты и верно всерьез? А сказал — почитываю, — повернулся он к Володьке.

— Я сейчас все делаю всерьез, а что мне остается? Коншин суетится, хватает работу для денег, у тебя тоже дел невпроворот, а мы с мамой вроде приспособились жить на то, что имеем, с институтом я справляюсь без особого труда. Вот и занялся…

— Что ж, похвально, очень похвально. Можно тебе лишь позавидовать. У меня времени ни на что постороннее не остается, — вздохнул Сергей. — Ну и как «великий государь» у Карамзина? Отличается от эйзенштейновского? И «великий» ли он? — спросил с усмешкой.

— Я вообще не понимаю, для чего Эйзенштейн взялся за фильм о Грозном? — пожал плечами Володька. — И как получилась у него вторая серия? Ведь конец царствования уж больно страшен.

— Неограниченная власть всегда страшна, Володька, — задумчиво проговорил Сергей, — это уже ясно, не надо и углубляться в далекое прошлое. Кстати, скажи, я не помню, оправдывает ли Карамзин Грозного в масштабе, так сказать, всей истории? Ведь историки имеют обыкновение оправдывать все и вся во имя пресловутого прогресса и блага отечества.