Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 80

— И кто же она такая, ваша любовь? — спрашивала она его. — Хоть бы мне кто такое написал… Приготовить еще?

Коншин кивал, пил еще один коктейль и, хмелея, наполнялся сладковатой тоской — «Не обнимать мне ваши плечи, не целовать вам глаз…», и не приходило ему в голову очень простое, что читать стихи, посвященные Наташе, здесь — совсем не место, что это если и не кощунство, но что-то вроде этого. Но он продолжал лепетать их и про себя, и вслух Римме, находя в этом горькое наслаждение. И продолжалось это до тех пор, пока не пробежала мысль, что Наташа-то собирается замуж не за красивого кавторанга, с которым он ее видел, а за такого же студента, возможно еще более нищего, чем он, и нечего ему упиваться жалостью к самому себе, не лучше ли подумать о том, что не приняла в нем Наташа, почему не смогла поверить в него, что оттолкнуло ее?

Он даже отрезвел немного, отодвинул от себя бокал и стал перебирать в памяти все встречи с Наташей, все их разговоры, стараясь взглянуть на них и на себя глазами Наташи. Это не сразу получилось у Коншина, но когда получилось, то, увы, «светлого образа» не вышло… В какие его чувства она могла поверить там, на даче, когда после ночи у костра, первых поцелуев он весь день ворчал, что не может попасть в Москву? Ну и часто помятый вид его при встречах у Красных ворот, и «выходы» в рестораны после получек, и ночевка Аси, и, наконец, эта история с письмами Леньки Нахаева? Да еще его идиотское — «полюбите нас черненькими…». Да, глупо и бездарно все вышло, черт побери. А теперь вот — «Не думать, позабыть, не вспоминать о старом поможет хмель…»

— Пожалуйста, еще, Римма, — попросил он.

Он тянул коктейль и думал, что, наверно, надо написать Наташе большое-большое письмо, в котором все объяснить, и он начал его уже сочинять в уме, но мешали шум голосов, глупая песенка из радиолы: «О любви не говори, о ней все сказано…», громкий шепот сидящего рядом пожилого поэта, автора слов популярной песни времен гражданской войны, который бубнил стихи соседу по стойке, постоянный громкий смех какой-то женщины из зала.

Возвращался он домой пешком, денег на машину не осталось. Москва была пустынна. Изредка попадались парочки или одиночки, бредущие, как и он, домой. Проходя мимо магазина «Скупка золота и серебра у населения» на Петровке, он вспомнил, что хранится у него где-то десятирублевый золотой, подаренный ему дедом в юности, НЗ на крайний случай, если уж совсем станет туго. Сейчас как раз и наступило это «туго», до пенсии далеко, до стипендии еще дальше, и надо ему завтра что-то придумывать — либо занимать у кого-то, либо направить свои стопы на Спасскую, в ломбард. Перспективы нерадостные.

На следующее утро заявился к нему ни свет ни заря Колюня Крохин. Коншин поднялся встрепанный, разбитый, как всегда после выпивки, — и противно, и совестно, и обидно за бессмысленно проведенное время и истраченные деньги.

— Извини, Алеха, что рано приперся, но дело у меня… Помнишь, для справочки ты мне печать сделал? Так вот еще на один документик надо.

— Какой еще документик? — протирая глаза, спросил Коншин.

— А вон какой, — и Колюня вытащил из рыжей полевой сумки стопку бумаг. — Аттестаты это. За среднюю школу. Дружок мой в типографии работает. Понял? Пока бумажки, а с печатью — документ! Оторвут с руками! По тысяче пойдут. Делим на троих, дружку часть, мне за реализацию, ну и тебе… Триста монет. Валяй поднимайся, быстренько сделаем…

Коншин не сразу сообразил, о чем это он, но, когда увидел бланки аттестатов, все понял.

— Я не буду этим заниматься, — тихо, но твердо сказал он.

— Да ты что? Деньги же сами в руки, двадцать минут работы, пяток отстукаем — полтора куска гарантирую. Боишься, что ли? Так ведь я все продумал, у меня один алкаш, который меня и не знает, все провернет. Даже если погорит, до нас не докопаются. Ты что, Колюню не знаешь? Чтоб я на таком дерьме погорел? Да ни в жисть!

— Кроха, — начал серьезно Коншин, — я тогда сделал для тебя, потому что верил, что сказал ты мне правду, сделал как товарищу-фронтовику. Понял? А это… это совсем другое.

— Но опохмелиться-то ты хочешь? Однова живем, Леха, больше я просить тебя не буду, к черту это, но сегодня-то давай сделаем. Один-единственный раз и — все, завяжем. Я своему дружку-то обещался твердо, сделаем, мол, без звуку, есть у меня друг… А ты?.. Давай, я сейчас за пивком сбегаю, поправишься малость и… Ну?

— Отстань, Колюня.

— Значит, все?

— Все. С этим все.

— У тебя же грошей нема, — покачал головой Колюня. — И чего кочевряжишься, не пойму.

— Ты ж, Колюня, мне всегда о своей честности твердил. А сейчас что мне предлагаешь?

— Так я в карман никому не лезу. Наоборот, доброе дело сделаем, сколько фронтовичков, не успевших десятилетку окончить из-за войны, нам спасибо скажут.

— А ты демагог, Колюня, — сказал Коншин и пошел в ванную. — Не уходи, я сейчас.

Колюня кивнул, закурил и призадумался. Его честная в общем-то душа жульничества не принимала, но в этом деле, казалось ему, ничего особо бесчестного нет. С точки зрения кодекса, уголовщина, конечно, налицо, но по-человечески-то?.. Черт побери, но и жить-то надо…

Коншин, вернувшись, сказал, надо ему золотой продать, денег у него и верно нет и не предвидится.

— Нет уж, Алеха, «рыжик» на черный денек прибереги. Лучше уж давай пишмашинку загоним, это я тебе запросто устрою.

С машинкой расставаться Коншину не хотелось.

Колюня почесал в затылке, его цыганская физиономия напряглась, что-то он прикидывал, а потом хлопнул себя по лбу.

— Мелочиха устроит? — спросил он.

— Все меня сейчас устроит. Просадил вчера последние.

— Облигации есть, конечно?

— Разумеется.

— Доставай. Есть у меня один старикан, который скупает. Но по десятке за сотню. Устроит?

Коншин кивнул и полез в ящик буфета, где лежали разные документы и, кстати, тот десятирублевый золотой. Своих облигаций набралось на тысячу; остальные были родительские, их было много, но Коншин, разумеется, брать их не стал.

Старикана нашли в пивной, что на Мещанской близ Ботанического сада. Маленький, худенький, с острыми, бегающими глазками, он без всяких разговоров забрал облигации и отслюнявил десяток десяток. На сотню скромненько можно было прожить неделю, что Коншина вполне устраивало. Пришлось, конечно, поставить Колюне пива кружку, выпил и сам… На прощанье Крохин сказал:

— Правильно, что ты отказался. Мы же с тобой люди честные, зачем из-за мелочи мараться; любить — так королеву, воровать — так миллион… — закончил известной присказкой.

Марк верил в себя, а потому разглагольствование Юрки Шеховцева, когда-то приятеля, а теперь деятеля МОСХа, и вальяжной Валерии, разлюбезной бывшей супружницы, нисколько на него не подействовали. Наоборот, чувствовал он себя победителем и, вспоминая эту встречу, каждый раз бурчал себе под нос: «Промахнулись, уважаемые, меня же не собьешь вашим соцреализмом, я-то в нем поболее вас понимаю, я знаю, что делаю». Но это то, что касалось дела, а вот само появление Валерии в его мастерской привело в раздражение. Он совсем без боли и даже обиды принял их разрыв, потому что был тогда наполовину мертв. Ему еще надо было войти в живые, обрести обычные человеческие чувства, и он как-то сразу выключил ее из своего существования. И вот появилась, напомнив, что была у него до войны какая-то другая жизнь, и это неясно тревожило его, отвлекая от главного. Сегодняшняя жизнь, освещенная большой задачей, казалась ему гораздо осмысленнее и важнее той, прошлой, возвращаться к которой он не намерен. Но все же после прихода Валерии воспоминания о предвоенных годах начали прорываться к Марку, внося беспокойство и раздражение.

— Кончил переживать? — спросил он Коншина, ждавшего его, как они договорились, у входа на Сельхозвыставку на Хованской.

Коншин кивнул с кислым выражением лица.

— Начнем работать, развеешься, — бросил Марк, а потом усмехнулся: — Тем более тут будет полно студенточек из Суриковского.