Мы, Мигель Мартинес (СИ) - Тарханов Влад - Страница 30

И вот 29-го я получаю разрешение посетить остров Принкипо, на котором и спрятался бывший революционер. Он встречает меня на небольшом причале, подает руку. Пожимает ее как-то вальяжно, в нём вообще много от барина, этакий барин от революции. Точнее, в нём сейчас барин победил революционера. Он элегантен, он приторно буржуазен, но в нём все ещё чувствуется энергия и ум. Только всё это похоронено под слоем апатии и лени. Он берет в руки письмо, как будто держит в руках отравленную змею. И просит меня открыть его. Неужели всё так плохо? Неужели он боится? Чего? Что там, в тонком конверте, бомба? Он читает, прямо тут, на пирсе. И пот крупными каплями стекает по его лбу. Там, в письме, действительно бомба! «Читай!» — не то прости, не то приказывает он. Впрочем, в его посыле нет той энергии, что заставляла людей браться за оружие и наступать на белых, давить врагов катком революционного порыва. Нет, это уже просьба. Бомба! Действительно бомба! Ему предлагают всё простить, если он разоружиться перед партией, признает свои ошибки и прекратит антисоветскую деятельность. Это прощение, но при определённых условиях. Он сможет вернуться в СССР и принести своим талантом пользу своей стране. «Приезжай завтра» — бросает мне, как нищему копейку. Впрочем, его высокомерие известно всем, даже товарищ Ленин не раз ставил Троцкому на вид его столь вопиющее отношение к своим товарищам. И мало что изменилось. На планете Земля есть только мелкие пигмеи и великий Лев…

Тридцатого мы встречаемся снова… но вместо ответа на письмо я попадаю в дискуссионный клуб! Лев Давыдович приглашает меня в дом. Это неожиданная честь! Шкафообразный телохранитель тщательно обыскивает меня, он постоянно что-то жуёт, не знаю, как можно постоянно двигать челюстями, и что можно так долго жевать, но теперь я могу расположиться в плетеном кресле напротив «льва революции» и побеседовать с ним. Кого же он мне сейчас напоминает? Конечно же, мысленно хлопаю себя по лбу… он мне напоминает того тощего и больного льва в стамбульском зоопарке! Потухший взгляд. Отсутствие энергии и воли… Он болен, он болен троцкизмом! В самой последней и окончательной стадии! Он показывает мне «Историю русской революции», труд, в котором говориться о роли Троцкого в революции, остальные, даже товарищ Ленин — это пигмеи, которые ничего не делали и были у товарища Троцкого на подхвате. А всё он, всё он… Всё организовал, поднял массы, вооружил рабочих, повёл на штурм Зимнего, создал Красную армию, победил в Гражданской войне. Он— ЛЕВ, остальные пигмеи! Читает цитаты из собственной книги, в которых сам себя и прославляет! Поразительное самомнение и высокомерие. А какова роль в Гражданской войне товарища Фрунзе? Интересуюсь. «Талантливый парень, но без МОИХ военспецов (он настоятельно подчёркивает слово МОИХ) был как без рук». А роль товарища Сталина? «Мы выиграли Гражданскую войну не благодаря, а ВОПРЕКИ Сталину» — говорит, как печати ставит! Всё он, только он сам, один, гений и демон в одном флаконе. Лев порыкивает… Вот только рычание его — это звук голодного желудка. Он беден. Беден не финансово, а идеями. Впервые у него нет ничего, что могло бы увлечь за ним соратников, которых тоже как-то рядом не наблюдается.

Он не понимает, в чём ему надо разоружаться! Он не видит, что противопоставил себя партии и партия указала ему на его же ошибки. Но Лев слишком высокомерен, слишком бредит былым величием, чтобы признавать какие-то там ошибки. Пункт первый. Лев всегда прав. Пункт второй. Если он не прав, то смотри пункт первый — Лев всегда прав! Вот и вся сущность троцкизма. Вся квинтэссенция его учения. «Это остров отдыха и забвения» — неожиданно жалуется он. И я вдруг остро и четко понимаю, чего же он боится, боится до дрожжи, больше всего в жизни, даже больше расстрела! Он боится забвения! Что его забудут, поэтому тащит к себе, как тот Плюшкин, все заслуги, которые может вспомнить: мнимые и настоящие. Всё он, всё только ОН. И никто рядом с ним не стоял и стоять не сможет. Он по-прежнему любит себя больше всего на свете.

Ему предложили выход — признать свои ошибки и снова работать на благо партии и советского народа. И тогда никакого забвения… Но… нет… он мрачно смотрит на меня и порыкивает: я дам ответ завтра… На следующий день там же, на причале. Он сообщает, что подумал, и что ответа не будет. Он не готов снизойти до ответа пигмеям. Он… «лев революции», лев с выбитыми клыками и сточенными когтями, мяукающий вместо рычания, ждущий, когда хозяин-американец сменит ему блюдечко с прокисшим молоком на сочный кусок сырого мяса. Не дождётся! Его учение отдает тленом и пустотой. Оно пусто, оно имеет непреходящую нулевую ценность! И потому уже не опасно. Сеющий ветер пожинает бурю, сеющий пустоту в пустоту же и проваливается!

Глава семнадцатая. Генеральное интервью

Париж

11 апреля 1932 года

Я остановился в небольшом пансионе на окраине Парижа. Тут было всё, что необходимо непритязательному журналисту, да еще и живущему по чужим документам. Главным было выбрать район, в котором обреталось не слишком много русских эмигрантов. Увы, столица Франции была наводнена ими, и не все из них были достаточно обеспеченными, недаром до войны поговаривали, что такси в городе на Сене говорит на русском языке. Ну да, бывшие офицеры, лишенные денежного содержания, не имевшие средств, которые можно было с собой прихватить, подрабатывали таксистами, охранниками, официантами, каждый выживал как мог, как у кого получалось. Хорошо себя чувствовали только некоторые умники, успевшие вывести капиталы за границу, да аристократы, у которых этих средств за рубежом Родины было и так навалом.

Во Францию добирался пароходом до Марселя, а потом довольно комфортным поездом в столицу. В Стамбуле я пережил несколько очень неприятных моментов в своей жизни. Во-первых, не слишком-то приятно чувствовать за собой слежку. Она-то, может быть, велась и профессионально, но всё-таки заметил. Главное, я не знал, кто за мной следит: турецкие спецслужбы (не надо недооценивать младотурок), белогвардейские контрразведчики (их в Стамбуле было не так уж и много, но всё-таки сбрасывать их со счетов не стоило), люди Троцкого (вот это казалось мне маловероятным из-за того, что пока что Лев Давыдович был отработанным материалом, его достанут из нафталина через год, отряхнут и бросят в бой за светлое будущее мировой бойни, стоп, уже не вытащат и не бросят) или наши…

Связаться с секретарём Троцкого было не сложно, [ПW1] намного труднее было убедить его, что встреча с Львом Давыдовичем столь необходима. Он не хотел принимать корреспондента какой-то газетенки из Марселя. То ли из чувства природной осторожности, то ли просто потому что вожжа зашла под хвост, что за масштаб, у него брали интервью самые крупные издания в мире. А тут какой-то бульварный листок… Но у меня был козырь. Серьезный такой. Я послал Троцкому второй номер «Огонька». Лев Давыдович дураком не был. Так я оказался у него на острове. А вот к телу опального вождя меня пропустили не сразу. Не знаю, откуда эти парни, что его охраняют, обшманали они меня более чем профессионально. Из острых предметов у меня оказалась только ручка «Паркер» с золотым пером, ну так они даже ручку разобрали и сложили. Вроде бы ручки с патроном уже где-то были в ходу. Ага! И ничего не заметили? Так я не брал на первую встречу спецсредство, а обычную ручку, точную копию той, что была преобразована в оружие неизвестным мастером из наших доблестных органов.

Сам Лев Революции встретил меня неприветливо — его грива топорщилась, бородка боевито торчала, и он порыкивал, уставившись на меня немигающим взглядом.

— Кольцов? И какого тебе нужен был этот спектакль?

— Лев Давыдович, у меня масса причин для встречи с вами.

— Масса? Этот хитрожопый горец уже присылал ко мне своего человека, уговаривал разоружиться, вернуться на родину, обещал прощение. Как ты думаешь, Кольцов, сколько бы я прожил, вернувшись в СССР.