Затмевая могущественных - Ралдугин Владимир - Страница 6

– Это вам повезло, Владимир Баградзе, – усмехнулся я, садясь на солому и откидываясь спиной на теплую стену. – Настоящей азиатчины вы просто не ведаете. Мне вот пришлось побывать в Стамбуле, когда разгоняли младотурок. Там кровь по улицам текла реками. Нам же настоятельно рекомендовали не выходить за стены посольства, пока все не утихнет. А вы тут о плетях плачете. В Азии за листовки вы, в лучшем случае, правой руки лишились бы. В худшем же – запытали до смерти, чтобы вы выдали других революционеров или просто неблагонадежных товарищей. Так что наши жандармы в сравнении хотя бы с янычарами турецкими – просто ангелы, можно сказать.

– Откуда это вы столько всего знаете, а? – заинтересовался молодой человек. Он сел так близко ко мне, как это позволяли приличия. Внимательно глядел на меня, как будто боясь пропустить хотя бы одно слово.

– Я был в составе русского посольства в Стамбуле. Я ведь уже говорил вам это, Володя.

– Ох, простите, я ведь так и не узнал вашего имени. Сам свое назвал, а после начал выливать на вас все свое горе-злосчастие.

– Никита Евсеичев, – представился я.

– Тот самый?

Удивление сделало Володю Баградзе еще более комичным.

– Именно тот, – кивнул я, не удерживаясь от улыбки.

И вот что удивительно. Я ведь был не так чтобы сильно старше его. Вряд ли нас разделяло больше двух-трех лет. А между тем Володя казался мне едва ли не мальчишкой. Восторженным и юным, каким сам я был не так давно. Еще до злополучной инспекционной поездки генерала Радонежского по Таврии. Неужели все эти жестокие приключения так сильно изменили меня. Сделали намного старше.

– И как же вы тут оказались?

– А где я должен быть, по-вашему? В Сибири уже? Вот пока не упекли туда, я решил покинуть родину. Временно. Когда все позабудут о моей выходке, то – вернусь. А, может быть, и нет. Как там сложится, еще не знаю.

– Но в полицию-то за что попали?

– Ах это, – притворно вздохнул я. – Да почти за то же, что и вы. За листовки. Вступился за мальчишку, которого городовой избивал. – Я решил несколько сгустить краски. Молодые люди, вроде этого вот Володи, очень любят подобные истории. – А оказалось, что мальчишка этот листовочник. Вот и угодил сюда за политику и сопротивление властям. Но, чувствую, недолго мне тут куковать. И плетьми я, как вы, не отделаюсь.

Я как будто напророчил себе судьбу этими словами. Двери открылись с особенным тюремным лязгом. На пороге стоял надзиратель с фонарем в руках.

– Ты, новенький. На выход. Пришли к тебе.

На пороге камеры я обернулся. Володя провожал меня грустным взглядом. Как будто меня на казнь выводили. Я ободряюще подмигнул ему на прощание.

Надзиратель проводил меня обратно в комнату, где сидел за столом пристав. Правда, в этот раз тот был не один. Рядом с ним примостился у стойки жандармский чин с погонами поручика. Мундир на нем был идеально подогнан. Сабля покоилась в ножнах на поясе. С другой стороны – револьвер. Как будто он не в губернском городе находился, а в военном лагере. Но главным было не это.

У меня едва ноги не подкосились, когда я увидел его. Неверный свет тусклой лампы сыграл со мной злую шутку. Передо мной стоял Аркадий Гивич Амилахвари. Только помолодевший на несколько лет. И почему-то потерявший в чине.

– Отчего замерли, будто привидение узрели? – с усмешкой обратился он ко мне. – Да, я – князь Амилахвари. Племянник Аркадия Гивича. Тоже по жандармскому ведомству служу. Только вот в столичные экспедиции не пробился пока. Нам из управления мигом телефонировали о вас, Никита Ксенофонтович. Как только документы ваши увидали – так и кинулись к аппарату, наверное. Верно, пристав?

Полицейский чин нервно кивнул.

– А я как узнал об этом, сразу же отправился в управление. Поглядеть на вас, Никита Ксенофонтович. Хотел сразу и забрать, да не положено ночью перевозить людей. Так что завтра утром – переезжаете отсюда. Пожалуете для разбирательства к нам – в жандармское.

– Никак сие не возможно, – наверное, от волнения, акцент в голосе пристава усилился. Я даже не сразу понял, что он говорит. – Бумаги на арестованного будут готовы только к полудню. Раньше никак нельзя. Значит, после двух пополудни и пожалуйте за ним. А раньше никак. Слишком много бумаг на него писать надо.

– Вот все у нас делается неспешно, – вздохнул родственник Аркадия Гивича. – И с горой бумаг, конечно же. Без нее никак нельзя. Ежели деревья на бумагу не изводить, вся империя, наверное бы, уже сибирскими лесами заросла.

Он был явно сильно раздосадован. Видимо, считал, что примчится сюда в новеньком жандармском мундире – и ему тут же выдадут меня, лишь бы избавиться от очередного политического. Да еще и столь опасного. Однако он не учел самого главного – русской бюрократии. Раз меня уже «оформили» в этом управлении полиции, то без соответствующих документов я никуда уже отсюда не денусь.

Так что придется князю уезжать несолоно хлебавши. Он уже понимал это. Но никак не хотелось ему уходить побежденным. Даже таким всесильным чудовищем, как русская бюрократия. А в особенности бюрократия кавказская. Ведь всем известно, что в Тифлисской губернии ничего скоро не делается.

Это мой шанс преуспеть в столь спонтанно начатом деле. Окажись я в жандармском управлении – придется все начинать сначала. Вряд ли мне удастся добиться доверия революционеров после этого. А уж о том, чтобы выйти на их британских друзей, можно даже и не мечтать.

– В общем, Никита Ксенофонтович, – пообещал мне на прощание князь Амилахвари, – еще суток не пройдет, как мы с вами снова свидимся.

Я в ответ только плечами пожал. А что тут говорить?

Князь развернулся на каблуках – и вышел из комнаты.

– Ишь обвешался оружием. Чисто – казак, – высказался по адресу князя пристав. – Опасается революционеров. Те его к смертной казни приговорили. Как душителя свободы – и все в том же духе. Это у них сейчас просто. Или бомбу кинут в окно. Или налетят на улице кодлой – да и порешат. Политика у нас тут в большой силе.

Он опомнился, поняв, кому все это говорит. И кликнул надзирателя. Тот вернул меня обратно в пятую камеру к Володе Баградзе.

Молодой человек сидел у стены, обхватив колени руками, и глядел прямо перед собой. Наверное, он не ожидал увидеть меня снова. Обрадовался, как родному человеку. Мне даже противно стало. Где-то очень глубоко в душе.

– Кто же приходил за вами, Никита? – вопрошал Володя. – Что они с вами делали?

Я коротко поведал ему о князе Амилахвари – и о том, как меня спасла русская бюрократия.

– Вот бывает же и от нашей вечной волокиты помощь Делу! – воскликнул воодушевленный юноша. – Я обязательно расскажу о вас товарищам. Они не оставят вас в беде. Такого человека нельзя бросать! Теперь я все вытерплю. Боль. Унижение. Главное, поскорее вернуться к товарищам и рассказать о вас. Вы не должны угодить в застенки жандармского управления. Клянусь всем дорогим, что есть у меня! Еще четверть часа назад я ждал рассвета с ужасом. Теперь же прошу его наступить как можно скорее!

– Давайте спать, Володя, – предложил я. – Так до рассвета ближе будет.

– И как только вы можете оставаться спокойным в такой ситуации. Хотя после всего, через что вы прошли…

– Вот только не надо пересказывать мне мои приключения, – попросил я, не слишком вежливо перебив Володю. – Я их все слишком хорошо знаю. И в качестве колыбельной они не годятся.

Я расстелил на соломе пиджак и растянулся на нем, накрыв лицо шляпой. Спать будет, конечно, прохладно. Но и не такое бывало со мной. По дороге к Месджеде-Солейман приходилось и через худшее проходить. Уж как-нибудь вытерплю одну ночь в каталажке.

Вот ведь злая ирония судьбы. Я не одного человека отправил в застенки. А теперь самому приходится в камере ночевать.

С этой мыслью я и заснул. Надо сказать, довольно крепко. Особенно для человека, находящегося в тюрьме.

Глава 2

В Тифлисе работалось странно. Не так тяжело, как, например, в Севастополе, но и совсем иначе, нежели в других городах, где приходилось налаживать революционную деятельность Альбатросу. Точнее теперь уже Буревестнику. После того, как война с турками так и не разразилась, большая часть революционеров покинула Севастополь. Работа под носом у звереющих с каждым днем жандармов больше не окупалась. В связи с отменой военного положения, рабочим сделали существенные послабления. Даже жалованья повысили. Из-за чего многие начали отворачиваться от революционного дела.