Мое не мое тело. Пленница (СИ) - Семенова Лика - Страница 2

Я не стала упираться — нужно делать то, что он просит. По крайней мере, пока это разумно. Не знаю, чего он потребует после. Я подняла голову, но смотрела по-прежнему вниз. Не хотела видеть его лицо, его глаза. Когда он смотрел на меня совсем близко там, у камеры, я чувствовала оцепенение, но не могла отвести взгляд. Как заколдованная. Три зрачка почти сливались в перевернутый треугольник. На меня смотрел хищник. И в голове пойманной бабочкой билась лишь одна мысль — я ничто против него.

— Смотри на меня.

Я вздохнула, сглатывая вязкую слюну, во рту пересохло. Не сразу, но я все же подняла глаза, но смотрела все равно будто сквозь него. Словно в объективе камеры наводила фокус на дальний предмет. Видела лишь мутное пятно, очертания. Но я буквально кожей чувствовала его присутствие. Его силу.

— Распусти волосы.

Он отдавал команды, словно имел на это полное право. И все во мне подчинялось. Я будто не допускала мысли о том, чтобы воспротивиться. Я подняла дрожащие руки, перекинула через плечо толстую золотистую косу и с трудом стащила старую запутавшуюся резинку, отрезанную когда-то от капронового чулка. Руки не слушались. Негнущиеся пальцы ощущались протезами. Хотелось плакать. Отчего-то казалось, что он может отрезать волосы — мое единственное украшение. Что хочет отрезать. Бабушка часто повторяла, что в них моя красота. Они напоминали благородное потемневшее золото. Но разве важна красота сейчас? Здесь? Когда пришли они?

Наконец, я расплела, волосы повисли до пояса куском пакли. Они пахли грязью — я это чувствовала. Я вся пахла грязью, потом, тюрьмой. Я пахла войной, дымом, страхом, как и все теперь.

— Хорошо, — карнех откинулся на спинку стула, прижал к губам кулак и будто раздумывал. Его зрачки сузились, превратившись в крошечные точки. — Раздевайся.

Внутри все затряслось. Нет, он ничем не отличался от остальных. Что он сделает? Отымеет, как пожелает, а потом отдаст солдатам? Или милосердно пристрелит после всего, если я останусь жива? Если… У меня в ушах до сих пор стояли крики девочек. Они не затихали. Но именно сейчас я остро понимала, как хочу жить. Это заложено в нас природой. Как в любого зверя. Инстинкт самосохранения. И чтобы он отказал — надо лишиться самосознания.

— Раздевайся, женщина.

Я вновь вздрогнула и подняла руки, нащупывая на груди мелкие пуговки простого ситцевого платья. Голубого, как небо. Когда-то голубого. Теперь оно вылиняло, испачкалось. Теперь оно было просто тряпкой, прикрывающей тело. Просто тряпкой. Поясок забрали солдаты. У всех забрали, опасаясь, что удушимся. Пояса, ленты, шнурки. Идиотам было невдомек, что при желании можно порвать на полосы подол. Я медленно расстегивала пуговицы, одну за одной, и умирала от ужаса, чувствуя, как по мне буквально скребет тяжелый осязаемый взгляд. Будто без стеснения касались рукой. Нет, дело даже не в женской стыдливости. Я стыдилась не только наготы, а еще и того, что он увидит грязную оборванную сорочку. Мужчины не должны видеть подобное. Никогда. Это унижение для женщины. И я буквально умирала от стыда еще и за то, что сейчас меня это волновало. Какая ирония: бабушка когда-то была потрясающей красавицей с толпой поклонников. Она с детства внушала мне, что белье у уважающей себя женщины должно быть идеальным. Если не новым и дорогим, то безукоризненно чистым. Всегда. Что бы ни случилось, и сколько бы этой женщине не было лет. Она до самой смерти корпела над швейной машинкой, шила бюстгальтеры из атласа и панталоны себе и своим подругам. Да весь город к ней в очередь выстраивался.

Я, наконец, расстегнула пуговицы, сняла с петель крючки на поясе. И замерла под пристальным взглядом виссарата. Что он сделает, если я не подчинюсь? Ударит? Я отвернулась, смотрела в угол, лишь бы не видеть карнеха. Потянула за рукав, и платье поползло с плеч. Наконец, оно рухнуло к ногам, выставляя напоказ безобразную сорочку и синяки на плечах.

— Дальше.

Внутри все холодело. Я занесла руку к лямке, но замерла. Не могу. Я покачала головой, не в ответ виссарату, самой себе. Не могу. Не могу. Меня колотило от холода. Кожа покрылась мурашками, соски съежились и даже заболели. Не могу.

— Дальше.

Он начинал злиться. Я теребила лямку, но не находила сил стащить ее. Карнех поднялся молниеносно. В пару широких шагов уже стоял передо мной и дернул без лишних разговоров. Ветхая ткань треснула под его руками. Он мгновение смотрел на меня, вгоняя в оцепенение, и так же резко стянул ситцевые панталоны. Я попыталась прикрыться руками, но он одернул их, заставляя опустить вдоль тела.

Его пальцы коснулись голой кожи. Я чувствовала, как она покрывается мурашками. Я зажмурилась, слушала свое сбивчивое дыхание. Я старалась не думать о его руках. Шесть пальцев… эти руки казались сильнее, цепче, проворнее. Он по-хозяйски сжал грудь, рука скользнула на талию, спустилась на бедро, проминая. Я чувствовала его лицо совсем близко, слышала, как он вдыхает у самого уха. Шумно, размеренно. Снова и снова. Казалось, это доставляло виссарату удовольствие. Шершавая щека время от времени касалась моей щеки. Еще никогда я не ощущала себя настолько беззащитной. От этой опасной хищной близости внутри все сотрясалось, окрашивая страх чем-то непонятным, незнакомым, но я будто приросла к полу. Понимала, что не смогу даже сделать шаг, чтобы убежать.

Карнех, наконец, отошел на шаг, но казалось, что этот шаг стоил ему большого усилия. Я осмелилась открыть глаза. Он просто смотрел. Я тоже смотрела в его тонкое хищное лицо, пытаясь понять мысли и настроения. Что дальше?

Его зрачки расширились:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— Ты девственница?

Я покачала головой, а внутри все замерло. Видимо, это было важно.

Карнех изменился в лице, резко развернулся, открыл дверь:

— Пруст!

На крик тут же вбежал адъютант, вытянулся:

— Я, ваше превосходительство.

Карнех кивнул в мою сторону:

— К Зорон-Ату ее.

Кажется, мой ответ не понравился.

Глава 2

Едва я успела подхватить с пола свое тряпье и хоть немного прикрыться, двое рядовых уже толкали меня в спину по длинному обшарпанному коридору. Думаю, это старый завод. Когда нас заводили, я заметила на улице огромные ангары с лесом труб. Виссараты продвигались вглубь страны, оставляя после себя опустошенные города и селения. Временно занимали строения, которые оказывались им удобны, устраивая бесконечные казармы и тюрьмы.

Я не сразу  заметила, что оштукатуренные пыльные стены сменились серебристой гармошкой рукава с жесткими металлическими ребрами, будто мы шагали внутри огромного аккордеона. Меня почти трясло — кажется, переход в один из их проклятых кораблей, похожих на гигантских плоскобрюхих черных мокриц. Я лишь сильнее прижала к себе тряпье, будто оно могло меня спасти. Если в тюрьме, на земле, все еще теплилась надежда на побег, несбыточная, но крошечная и живая, то теперь, казалось, этот проклятый рукав отбирал все. Хотелось заплакать, но глаза были сухими. Их просто щипало, будто в лицо дул сильный ветер, сушивший роговицу.

Рукав неожиданно закончился, и каблуки вновь застучали по искусственному камню заводского коридора. Мы вышли на лестницу, спустились на несколько пролетов. Я мучительно вглядывалась в маленькие пыльные окна, но не смогла ничего различить. Даже понять, на каком мы сейчас этаже. Ясно было только одно: мы спускались. Может, в подвал, в очередную тюрьму? А может, сразу на казнь? Карнеху не понравился ответ. Я ясно видела, как сузились значки, как поджались губы. Он выбрал меня, но забраковал. И самое ужасное — я все еще не понимала, хорошо это или плохо.

Мы остановились у расхлябанной двери с облупившейся голубой краской и надписью «Приемная». Один из солдат открыл, втолкнул меня внутрь:

— Женщина от его превосходительства.

Я не сразу увидела, кому это было адресовано. Я стояла посреди заброшенной приемной одна — солдаты сразу вышли. Но, судя по шагам, остались у двери. В приемной была еще одна дверь, которая прежде, вероятно, вела в комфортный кабинет руководителя. Куда она вела теперь…