Ненавистная жена (СИ) - Логвин Янина - Страница 34

Жена стоит неподвижно и смотрит перед собой, обхватив плечи руками. Они поникли, а волосы у лица успел растрепать ветер, сбросив на пряди желтый лист. Мне кажется, что она замерла, но это не так. Она дрожит. Держит себя, но озноб все равно крупной дрожью пробивает ее тело.

— Марина?

Она стоит в профиль ко мне, когда я подхожу ближе и останавливаюсь в шаге. Не оборачивается на голос и не взглядывает, но слышит мое приближение и не прогоняет.

— Что случилось? Зачем ты сюда пришла?

Когда мой вопрос растворяется в тишине, отвечает тихо:

— Ты спрашивал, почему я согласилась на наш брак. Почему мне было все равно — ты или другой.

— С тех пор прошло время, я больше не хочу знать.

Но она не слышит моих слов.

— Потому что у меня оставалась только она — бабушка моего Сашки. У него никого не было, кроме нее. А у меня никого по-настоящему близкого, кроме него. Сегодня ночью она умерла. Ей требовалось дорогое лечение в Германии, отец оплачивал лучшую клинику… но чуда не случилось. Ее больше нет. Никого нет. Я потеряла их всех.

Я не узнаю Марину. Она надломлена, холод будто высосал из нее энергию, и сила исчезла даже из голоса. Сейчас здесь нет ни упрямой Мыши, ни хладнокровной стальной красавицы, какой она была еще полчаса назад. Если бы не тишина вокруг, я бы ее даже не расслышал.

Озноб вновь сотрясает ее плечи, она поднимает руку и проводит бледным запястьем по губам, растирая помаду вниз по щеке. Из последних сил старается не сломаться и не опустить ресницы на вставшую в серых глазах блестящую пелену.

Я никогда не видел ее слез, а тем более не ожидал столкнуться с ее отчаянием. Оно где-то здесь, близко, повисло над тонкими плечами темной птицей, и ощутив его, я кладу ладонь на ее локоть.

Черт! Если бы я знал, что сказать и как помочь. Но вдруг не могу жены не коснуться.

Я поворачиваю голову за ее взглядом и смотрю на серое надгробие и аккуратную надпись на нем: «Томилин Александр Максимович». Твою ж мать. Двадцать один год. Рядом еще одна могила, небольшая, словно там… «Томилин Константин Александрович». Не прожил и дня. Дата рождения и смерти та же, что у отца.

Какого черта… Я отказываюсь что-то понимать.

— Это мой Сашка. И… мой сын. Я его так и не увидела.

А когда понимаю, чувствую под рукой тремор и слышу натужный всхлип Марины. Она тут же закрывает рот ладонью, но он пробивается сквозь непослушные пальцы и дробиться глубокой тоской. Будучи совсем девчонкой, она в один день потеряла и мужа, и ребенка, и все это время с этим жила. Вот куда он ушел от нее первым — туда, откуда не возвращаются.

— Господи, девочка… — Я обнимаю ее, прижимая дрожащую к себе. — Прости меня, идиота! Я и подумать не мог, что ты пережила.

— Отпусти.

— Нет.

Она плачет, пытаясь себя сдержать… Бороться со мной у нее нет сил. Уткнув лицо в ключицу, падает на меня, потому что ноги не держат, а я глажу ее мягкие волосы. Я не знаю, как ей помочь, слышу, как грудь Марины душат всхлипы… Дурочка. Мне самому больно от них, и руки теснее обнимают ее. Так можно и сердце потерять.

— Поплачь, слышишь? — шепчу в макушку. — Со мной можно.

Она мотает головой.

— Можно, — повторяю. — Больше у тебя все равно никого нет.

Человек не может всегда оставаться сильным, и она плачет, дрожа всем телом, выпуская из себя тоску с той силой, с которой все это время держала ее внутри.

Так мы и стоим, пока Марина постепенно не затихает. Даже молча стоим, когда она тихо признается:

— Извини. Я не могу идти.

Эта ноша совсем не тяжела. Я поднимаю жену на руки и несу, поддерживая под плечи. Она все так же уткнулась в мою шею, и когда я усаживаю ее в машину, не открывает глаз. Лишь кутается в пальто, откинув затылок на сидение.

Мы едем молча, слушая шум дороги и шелест шин, да и что говорить — событий сегодняшнего дня с лихвой хватит на несколько месяцев. Дед не звонит, значит, Корнеев жив, а сотрясать воздух пустыми разговорами я никогда не любил. Да и Марина не из болтливых.

Она сидит так тихо, что похоже, будто уснула. Но, нет. Когда я заношу ее в дом, а потом в свою бывшую спальню, она держится за меня руками и просит поставить ее на ноги. Не шевелится, но опирается о мои плечи, когда я приседаю, чтобы снять с нее туфли.

Тонкие щиколотки замерзли, мои ладони горячие и хочется провести по ее гладким ногам вверх, согревая кожу. Но я сдерживаю себя и встаю.

— Сними это с меня, пожалуйста, — просит Марина. — Оно такое холодное.

Она говорит о тяжелом драгоценном ожерелье, которое обхватило ее шею, и сейчас мне тоже кажется, что оно ее душит.

Я снимаю с нее пальто и поднимаю руки на шею. Расстегиваю ожерелье с треклятой попытки, пока Марина молча стоит передо мной. Удивившись весу камней, тут же о нем забываю, бросив на кровать.

— Все, — выдыхает она одними губами, по-прежнему не открывая глаз.

Я расстегиваю на запястье браслет и снимаю серьги. Коснувшись шеи и волос, не могу к ним не вернуться. Поднимаю руку и вдруг глажу светлые пряди у виска, задерживая на прохладной щеке ладонь. Провожу большим пальцем по нежной коже, стирая испачкавшую ее тушь.

— Ты скучаешь по нему?

Она понимает, о ком я. Еще вчера не сказала бы, а сейчас тихо признается:

— Очень. — Если бы не ждал ответ, не расслышал бы.

— Он любил тебя?

Она молчит, а я продолжаю гладить ее волосы, спускаю ладонь на шею, смелее согревая озябшую кожу своим теплом. Этого тепла во мне много, всегда было с излишком. Не опалить бы.

— Хотя можешь не отвечать, — говорю негромко. — Я и так знаю, что любил.

Под тонкой нитью ресниц показывается влажный блеск. Несколько капель текут по щекам, я наклоняюсь и касаюсь ее ресниц губами. Это ощущение новое для меня, я никогда не чувствовал в себе подобной необходимости, но не хочу это сдерживать. Подняв вторую руку на голое плечо, тоже глажу его.

Она не отстраняется, только замирает под моими ладонями. Посмотрев на нее, я касаюсь губами ее щеки. Медленно и не спеша, не желая спугнуть своей близостью, спускаю горячее дыхание ниже, касаясь скулы, а затем шеи. Продолжаю гладить Марину, не узнавая себя и не смея остановиться. Не для себя сейчас, для нее.

Опустив ладонь на спину, другой рукой отвожу от лица волосы и наконец решаюсь накрыть губы.

Она не останавливает меня, как я мог ожидать. Просто принимает ласку, словно прислушиваясь к себе под моим осторожным поцелуем, и когда я отпускаю ее, слабо сжимает на моей талии пальцы.

— Нет, — выдыхает. Только сейчас это совсем иное «нет», и ее губы вздрагивают, когда я возвращаюсь к ней, и отвечают: — Не уходи.

Я продолжаю ее целовать, но это и близко не страсть. Это другое. Что именно, я догадываюсь, но даже когда ее прохладные пальцы поднимаются и робко касаются моей спины, все равно готов идти дальше.

Я раздеваю ее — ткань платья легко поддается и скользит по плечам. Она уже не дрожит, но глаз не открывает. Впервые в жизни я ласкаю женщину так нежно, терпеливо, и впервые в жизни знаю, что она не со мной. Но она здесь, в моих руках, и я позволяю себе узнавать ее.

Тонкий прогиб в талии пьянит мысли о самых жарких позах, гладкие лопатки под длинными волосами распаляют желание… Я расстегиваю и снимаю с Марины бюстгальтер, поднимаю ладони по животу и касаюсь обнаженной, нежной груди. Накрываю ее, округлую, пальцами и в подарок за эту ласку слышу у своих губ благодарный стон:

— Еще, пожалуйста…

Она ожила, я вижу, как поднялось ее дыхание и порозовели щеки, но ноги слабые и лучше лечь в постель, чтобы согреться. Откинув одеяло, я укладываю жену на подушку, раздеваюсь сам и ложусь рядом. Нависаю над ней, давая себя чувствовать, и ее ладони тут же находят меня.

У Марины нежная шея и ключицы… шелковая кожа. От нее приятно пахнет теплом, которое мне никогда не было знакомо, но я всегда знал, что оно есть. Верил когда-то глупым мальчишкой, а потом забыл. Существует где-то там, в домах счастливых людей. За красивыми шторами и такими высокими заборами, куда мне никогда не попасть. Тепло близкой души.