Старая болезнь - Гюнтекин Решад Нури - Страница 12

Городской глава сильно разозлился. Не будь рядом отца, он, возможно, нагрубил мне. Но этот самолюбивый молодой деребей в обществе отца почему-то всегда был в положении рядового. Скорее всего, таким и останется.

С печальным и несколько смущенным видом он ответил:

— Наша цель — окультурить встречи вроде этой. Конечно, насколько это в наших силах… Вы получили хорошее образование… И знаете все тонкости этих дел… Поэтому, думая, что вы не сможете нам отказать, научить нас вещам, которых мы не знаем… Но если вам это сложно…

Тут его перебил отец:

— Зулейхе нездоровится, но это не помешает ей работать с вами. Скорее наоборот. Может, это встряхнет ее… Моя дочь всегда с любовью будет исполнять то, что от нее попросит город. Не так ли, Зулейха?

Я к тому времени уже успела пожалеть о том, что сделала. Раскрыв глаза, будто слова отца меня удивили, я подтвердила сказанное им:

— Конечно, папа… стоит ли в этом сомневаться?

Устраивать районный комитет для организации чей-то свадьбы и стать членом этого комитета!

И хотя не было на свете ничего смешнее того, чем приходилось заниматься, благодаря этой работе немного оживилась. Я приходила в муниципалитет два раза. Меня усадили за стол главы муниципалитета. Один из членов комитета, судя по его виду, только недавно надевший тюрбан и отрастивший бороду, восклицал:

— Женщина среди местных делегатов! Просто переворот какой-то! — С этими словами он подносил руки к лицу, как во время молитвы.

Ему вторил местный адвокат, во время революции несколько лет занимавший должность депутата в меджлисе.

— Даст Аллах, наступит день, когда вы увидите женщин на всех высших постах. Ибо сейчас очевидно, что никакого добра от мужчин этому миру увидеть больше не придется, — пошутил он.

Как я потом узнала, этот депутат был немного оппозиционером (или из тех, кого вы называете недовольными; особой разницы между ними я не вижу). Но из-за того, что они над ним несколько раз издевались, а он, будучи по природе своей человеком ленивым и нерешительным, не отваживался говорить открыто, ограничиваясь такими вот полушутками-полунамеками.

Не странно ли, но человеком, который мне это растолковал, стал главный районный секретарь. За полчаса до этого он расписывал мне адвоката как человека мудрого, образованного и приятного собеседника.

У адвоката во время разговора начинал дергаться один глаз — что-то вроде нервного тика.

Но он рассказал мне об этом сам:

— Ох, маленькая госпожа, ваш покорный слуга болен. Во время разговора у меня нет да и моргнет один глаз, будто знак подает кому-то. Как-то раз мне за это чуть не досталось от мужа одной женщины в Стамбуле. Вы, ради Аллаха, только ничего не подумайте, если я вдруг вам так подмигну.

И пока все присутствующие в комнате немного посмеивались, как будто стесняясь меня, он прибавил, поглаживая пальцами щеку с проступавшей седой щетиной:

— По правде говоря, положение таково, что мы не вправе сказать «да», даже если они будут нас умолять…

Чтобы ни сказал этот человек, волна смеха накатывала на всех собравшихся и прежде всего на самого главу муниципалитета. Каждый раз кто-нибудь обязательно говорил:

— Вот дает, шутник! Скажет так скажет!

Вы только подумайте, какой же пресной должна быть тут жизнь, что даже самые плоские остроты старика веселили лучше водевиля.

Кроме главного секретаря и тех людей, кого я перечислила, в комитет входили еще двое грузных мужчины средних лет да молодой человек лет двадцати восьми с густыми бровями и весь усеянный родинками.

Один из толстяков заведовал сельским хозяйством, другой был членом меджлиса в вилайете.

Эти два чрезвычайно похожих друг на друга человека сидели молча и, сложив усыпанные кольцами пухлые руки на выступавших животах, избегали смотреть мне в лицо и почти не шевелились. Они воспринимали меня только как женщину, а потому старались не смотреть, и их взгляды скользили по сторонам.

Все время, пока я с трудом доедала местное угощение — чернильного цвета мороженое из шелковицы[51] и последние куски пирога, они беседовали ни о чем.

Когда городской глава забирал у меня тарелку, он случайно пролил несколько капель растаявшего мороженого мне на юбку и весь сконфузился. Хотя я уверяла, что ничего страшного, он велел уборщику, принести тряпку и мыло и хотел уже было стереть пятно сам. Но тут понял, что не сможет сделать это, чтобы не дотронуться до меня, и в итоге сунул тряпку мне в руки.

Непонятно почему, но я вдруг начала смеяться. Чуть погодя главный секретарь, видимо желая быть любезным, сморозил бесподобную фразу:

— Ба, а наша госпожа-то ведь как соловей разговаривает. Что за душа, а гордыни…

Наконец-то я поняла, в чем дело. Когда я только приехала в Силифке, гости просто наводнили наш дом. К части гостей я даже не вышла, так как полностью погрузилась в душевные переживания. Другую же часть, встретиться с которой меня принудила мать, я распугала своей нелюдимостью и молчанием. Все это послужило причиной того, что поползли слухи, особенно среди женщин, о том, какая я гордячка и сумасбродка.

Самым современным человеком из всех местных оказался опять-таки секретарь, из уст которого прозвучало официальное опровержение ходивших про меня слухов.

Самым молодым членом комитета был молодой человек с густыми бровями, о котором я уже говорила выше. Его звали Фикри[52]. Фикри-бея среди всех выделяли не только родинки, у него были слипшиеся из-за летнего зноя набрызганные бриллиантином[53] вьющиеся волосы и золотые зубы. Человек, который мне его представил, сбивался со счета, перечисляя все его достоинства и умения. Выяснилось, что он играет на кемане[54], на уде[55], рисует и, конечно же, пишет картины маслом, фотографирует, увлекается кино, ремонтирует любые механизмы и мебель, клепает.

Начинания Фикри-бея — а он в течение нескольких лет успел побыть дорожным подрядчиком, заняться фотографией и поработать преподавателем гимнастики, — не встречали поддержки у народа. Каждый раз предприниматель сворачивал свой дела с тем же успехом, с каким за них брался. И вот теперь вместе с современным рестораном и лавочкой по продаже канцелярских принадлежностей он управлял еще и чем-то вроде универсального магазина под названием «Ичель Бюкети». В магазине можно было найти любые новинки — от электрических ламп, пластинок с турецкими и европейскими мелодиями и женских чулок до обуви и головных уборов.

В комитете мне рассказали не обо всех подвигах Фикри-бея, об одном сочли правильным умолчать. Но и он был мне известен еще раньше благодаря одной болтушке, что приходила к нам домой, — о его донжуанстве.

Девушки городка все никак не могли поделить Фикри-бея, и каждый раз, когда собирались компанией больше двух, беседа, вне всяких сомнений, заходила о нем.

Предприниматель и сам знал о своем успехе у женской части населения и постоянно жаловался, приговаривая, что «честное слово, наступит день, и они меня в горы силком утащат».

Фикри-бей сам рассказал, как он распознает женщин, которым нравится:

— Если я вижу на улице, как женщина обратила внимание на то как я, вот как сейчас, приподнимаю одну бровь и краем глаза окидываю ее взглядом, то я обязательно с ней пошучу. Что-нибудь вроде: я вот рассказываю, а ты слушай да на ум мотай. Если это не проходит, делаю вид, что иду своей дорогой, а сам в это время читаю газель[56]. Если и это не помогает, то все. Я пас. И вина тут не моя, просто у этой девушки нет сердца.

В комитете кроме Фикри-бея больше ни один человек не мог сказать ничего дельного про современные развлечения, поэтому в любом случае заниматься подготовкой свадьбы с балом или бала со свадьбой предстояло нам двоим.