Сэр Найджел Лоринг - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 21

Однако сейчас Эдуард выбросил все это из головы и почувствовал себя беззаботным, как ребенок в праздник. Он больше не думал ни о докучных флорентийских банкирах, ни о стеснительных условиях, которые те навязали ему в Вестминстере. Он вырвался на волю, с ним его соколы, и теперь он будет думать только об одном. Слуги его раздвигали палками вереск и кустарники и громко кричали, когда им удавалось поднять птицу.

— Сорока, сорока! — закричал вдруг один из сокольников.

— Ну нет, она недостойна твоих когтей, мое кареглазое сокровище, — сказал король, взглянув верх на большого сокола, который, взмахивая крыльями, летал из стороны в сторону над его головой в ожидании сигнального свиста.

— Сокольники, челигов* [Название «сокол» в соколиной охоте в узком значении слова означало только самку большого сокола, самцы назывались «челигами соколиными» или просто челигами. Сокол, сидящий на руке короля и других важных персон, — всегда самка. В широком значении слова «сокол» — это любая ловчая птица.]! Напускайте челигов! Скорее, скорее! Ах, негодница, удирает в лес! Вот она уже и там! Отлично, храбрая странница. Поставила-таки на своем. Ну-ка выгони ее на своего товарища! Помогите ему! Загонщики, бейте по кустам! Вон она прорывается! Прорвалась! Ну что ж, летите обратно. Не видать вам больше дамы сороки.

Сорока с присущей ее племени сообразительностью, и в самом деле укрылась в мелком кустарнике, а потом перелетела к деревьям погуще, так что ни ястреб под их пологом, ни сокол сверху, ни шумные загонщики ничего не могли ей сделать. Король посмеялся неудаче и отправился дальше. Из кустов то и дело поднимались разные птицы, и на каждую напускали соответствующего охотника: на бекаса — сокола, на куропатку — ястреба, а на жаворонка — маленького кобчика. Но королю быстро надоела эта несерьезная охота, и он не спеша продолжал путь, а его прекрасный спутник летел у него над головой.

— Ну разве не чудная птица, милый сын? — обратился он к принцу, взглянув вверх, когда по его лицу мелькнула тень сокола.

— О да, ваше величество. Самая красивая из всех, что привозили с северных островов.

— Пожалуй. Но у меня как-то был берберийский сокол. Ставки у него были не хуже, а лет быстрее. С восточными птицами вообще никакие не сравнятся.

— У меня как-то был сокол из Святой земли, — сказал Мэнни. — Так он был такой же злой, остроглазый и быстрый, как сами сарацины. Говорят, в свое время у Саладина были самые лучшие в мире породы птиц, гончих и лошадей.

— Я думаю, дорогой отец, еще придет день, когда все они станут нашими, — ответил Принц, глядя на отца восторженным взглядом. — Неужели Святая земля навсегда останется в руках жестоких безбожников и они будут осквернять святой храм своим присутствием? Мой возлюбленный и милостивый повелитель, дайте мне тысячу копий и десять тысяч лучников, каких я вел под Креси, и клянусь Богом, через год я отвоюю вам королевство Иерусалимское.

Король рассмеялся и обернулся к Уолтеру Мэнни.

— Мальчики всегда мальчики.

— Французы не считают меня мальчиком, — вспыхнул Принц.

— Ну-ну, милый сын!.. Никто не ставит тебя выше, чем твой отец. Но у тебя живой ум и пылкое воображение, поэтому тебе трудно доводить до конца еще незавершенное дело, а хочется поскорее взяться за другое, до которого еще далеко. Ну скажи, пожалуйста, как нам проходить через Бретань и Нормандию, когда мой юный паладин со своими копейщиками и лучниками будет осаждать Аскалон или брать Иерусалим?

— Бог помог бы делу, угодному небесам.

— Из всего, что я знаю о прошлых войнах на востоке, — сухо ответил король, — небо еще ни разу не было нам хорошим союзником. При всем моем почтении к церкви, я все же должен сказать, что даже самые ничтожные земные силы помогали Ричарду Львиное Сердце или Людовику Французскому гораздо больше, чем все небесное воинство. А что скажете вы, милорд епископ?

Полный епископ, который трусил позади на тяжелом гнедом жеребце, вполне соответствовавшем его весу и достоинству, рысью подъехал к королю.

— Что вы сказали, ваше величество? Я засмотрелся, как ястреб бьет куропатку, и не расслышал ваших слов.

— Клянусь, скажи я, что отдаю Чичестерской епархии еще два поместья, вы бы отлично меня расслышали.

— Ну что ж, ваше величество, попробуйте, скажите для проверки, — нашелся епископ.

— Отлично отпарировано, ваше преосвященство, — расхохотался король. — Клянусь распятием, эту схватку вы не проиграли. А говорили мы вот о чем: отчего так получалось, что, хотя крестовые походы велись во славу Божию, Бог так мало помогал нам в боях? Несмотря на все наши усилия и потери, а потери наши неисчислимы, нас в конце концов изгнали из страны, и даже военные ордена, что были созданы ради одной только цели — воевать с сарацинами, — еле-еле удерживаются на островах Греческого моря. Ни над одним портом, ни над одной крепостью Палестины уже не увидишь знамени с крестом? Куда же смотрел наш союзник?

— Ваше величество, вы говорите о таких важных вещах, которые выходят далеко за пределы вопроса о Святой земле, хотя он и может послужить хорошим примером. Речь должна идти о всяком грехе, всяком страдании и несправедливости — почему Бог не карает за все это огненным дождем и молниями Синая? Пути Господни неисповедимы.

— Это не ответ, — пожал плечами король. — Вы — князь церкви, а ведь плох был бы земной властелин, если бы он не мог получше ответить на какой-нибудь вопрос о положении дел в государстве.

— Можно привести и другие доводы, ваше величество. Да, правда, крестовые походы были святым делом, и можно было бы ожидать, что Господь благословит его. Но вот сами крестоносцы... Все ли они заслуживали благословения? Мне приходилось слышать, что в их лагерях процветал разврат.

— Лагерь всегда лагерь, так уж повелось на свете, и нельзя одним мановением сделать из лучника святого. А с другой стороны, Людовик Святой был именно таким крестоносцем, какой вам угоден. И что же? Все его войско погибло в битве при Мансура, а сам он — под Тунисом.

— Не забывайте, что наш мир — только преддверие мира грядущего, — ответил прелат. — Страдание и горе очищают душу, и истинно победит тот, кто покорно перенесет все невзгоды и войдет в вечное царство радости.

— Если в этом истинный смысл благословения церкви, то, будем надеяться, оно еще не скоро снизойдет на наши знамена во Франции, — сказал король. — Впрочем, мне думается, что, когда человек скачет по полю на лихом коне, а над ним летит его сокол, он может размышлять и о чем-нибудь ином, а не только о благословении церкви. Займемся-ка нашими птицами, епископ, не то, глядишь, сокольничий Рауль явится в церковь со своими разговорами о сапсанах и кречетах.

И разговор тотчас перешел на тонкости птичьей охоты — в лесу и на воде. Говорили о темноглазых и желтоглазых ястребах, об охоте с руки или напуском. Епископ не хуже короля владел искусством соколиной охоты, и свита заулыбалась, слушая, как горячо они принялись обсуждать разные спорные вопросы: может ли гнездарь, выращенный в помещении, сравниться с дикомытом* [Дикомыт — сокол, перелинявший еще на воле.] или сколько времени надо вынашивать и приручать молодых соколов.

Король и епископ с головой ушли в ученый спор. Епископ излагал свои мысли свободно и уверенно, на что не осмелился бы, говоря о делах церкви или государства: испокон веков ничто так не равняет людей, как охотничья потеха. Вдруг Принц, который время от времени окидывал острым взглядом высокий голубой свод, издал особенный возглас и, придержав кобылу, указал рукой куда-то в небо.

— Цапля! — закричал он. — Цапля на пролете!

По правилам соколиной охоты цаплю нельзя поднимать с места кормежки, когда она отяжелела от пищи и не успеет набрать скорость. Прежде чем за ней погонится более подвижный сокол, она должна быть в воздухе, направляясь с одного места на другое, например от реки к гнезду. Вот почему для начала настоящей охоты так важно застигнуть цаплю на пролете. Хотя Принц указывал рукой всего лишь на темное пятнышко, еле заметное на южной стороне небосклона, острый глаз не обманул его: и король, и епископ тотчас поняли, что это действительно цапля, — она летела в их сторону и становилась все больше и больше.