Страна туманов - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 44

— Кто бы мог подумать — Уоллесу-спиритуалисту! — восклицал тогда с невинным видом Мелоун, на что Челленджер сердито сверкал глазами и переводил разговор.

Иногда в качестве приманки выступал Лодж.

— Полагаю, вы о нем высокого мнения, — говорил Мелоун. — Первый ум в Европе, — отвечал Челленджер.

— Ведь он крупнейший специалист по свойствам эфира.

— Несомненно.

— Я-то знаю его только по работам в области спиритизма. Челленджер сразу умолкал. Тогда Мелоун выжидал денька два и словно невзначай ронял:

— А вам доводилось встречаться с Ломброзо?

— Да, на конгрессе в Милане.

— Я тут читал на досуге его сочинение.

— Что-нибудь по криминологии небось?

— Нет. Называется После смерти — что?.

— Я о таком не слыхал!

— Трактует вопросы спиритизма.

— Такой могучий интеллект, как Ломброзо, камня на камне не оставит от этих шарлатанов!

— Да нет, книга скорее написана в их поддержку.

— Что ж, даже величайшие умы имеют свои маленькие слабости. Так, с безграничным терпением и хитростью, сеял Мелоун свои семена в надежде, что постепенно профессор избавится от предубежденности, но видимых результатов пока не наблюдалось. Требовалось предпринять более решительные действия, и Мелоун счел вполне своевременным пригласить Челленджера на сеанс. Но как, где и когда? Без советов Алджернона Мейли тут не обойтись. И вот как-то весенним днем он вновь оказался в гостиной, где однажды катался по ковру, сцепившись с Сайласом Линденом. Там сидели преподобный Чарльз Мейсон и Смит, герой Куинз-Холла, — они оживленно обсуждали с Мейли вопрос, который, возможно, нашим потомкам покажется более важным, чем те проблемы, которые занимают публику сейчас. Речь шла ни больше ни меньше, как о том, воспримет ли спиритуалистическое движение в Великобритании догмат о Троице или же встанет на точку зрения унитариев. Подобно отцам движения и основателям нынешних спиритуалистических общин, Смит придерживался антитринитарной линии, а Чарльз Мейсон, верный сын англиканской церкви, выражавший взгляды своих сторонников, в частности, таких авторитетов, как Лодж и Баррет среди мирян и Уилберфорс, Хойс и Чамберс среди священнослужителей, свято чтил древние каноны, хотя и признавал возможность спиритических контактов. Мейли оказался между двух огней и, подобно рефери, разводящему на ринге противников, получал удары с обеих сторон. Мелоун старался не пропустить ни слова, ибо теперь, когда он осознал, что будущее человечества связано с этим движением, его интересовала каждая деталь. Когда журналист вошел, говорил Мейсон — в свойственной ему серьезной, но и не лишенной мягкого юмора манере. — Люди не созрели для серьезных перемен, да их и не требуется. Достаточно объединить наше знание и непосредственное общение с душами умерших с величественным ритуалом и традициями церкви, и мы получим могучий инструмент, способный вдохнуть новую жизнь в религию. Никогда нельзя рубить сплеча. Даже первые христиане это понимали и во всем шли на уступки религиям, в окружении которых оказались.

— Это-то их и сгубило, — вмешался Смит. — В этом и состоял крах церкви в ее изначальной силе и чистоте.

— Тем не менее она продолжала существовать.

— Но она уже не возродилась в полном объеме с тех пор, как этот негодяй Константин приложил к ней руку.

— Ну-ну-ну, — возразил Мейли. — Разве можно называть негодяем первого христианского императора?

Но Смит был упрямый противник, открытый и честный, не идущий на компромиссы.

— А как, по-вашему, следует назвать человека, почти истребившего собственный род?

— Мы сейчас не обсуждаем его личные качества, мы говорим о создании христианской церкви.

— Надеюсь, мистер Мейсон, вас не обидела моя прямота? Мейсон улыбнулся своей открытой улыбкой:

— До тех пор, пока вы не оспариваете существование Нового Завета, ваши слова меня не задевают. И даже если бы вы взялись доказывать, что Бог — всего лишь миф, я бы нисколько не оскорбился, коль скоро существует эта священная книга, вместилище величайшего учения. Откуда-то из глубины веков оно дошло до нас, я принял его и говорю: Верую.

— Ну, тут между нами нет больших расхождений, — сказал Смит. — Я не встречал более цельного учения, и не стоит отказываться от него. Но мы желаем избавиться от разного рода излишеств и пышности. Кстати, откуда они взялись? Как раз из компромиссов с другими религиями, на которые пошел наш друг Константин, чтобы добиться религиозного единообразия во всей своей необъятной империи. Он превратил христианство в лоскутное одеяло. Так, из египетского культа были взяты церковное облачение, митра, епископский посох, тонзура, обручальные кольца. Пасха — языческое празднество, приуроченное к весеннему равноденствию; конфирмация заимствована из культа Митры, как, впрочем, и крещение, — только в митраическом ритуале использовалась кровь, а не вода. Что же касается жертвенной трапезы… Мейсон заткнул уши.

— Это какая-то ваша старинная лекция, — рассмеялся он. — Можете снять зал, но не тратьте свое красноречие в частных домах. Если же серьезно, Смит, то речь вовсе не о том. Пусть даже вы правы — это никоим образом не меняет моих убеждений: у нас есть величайшее и действенное учение, с благоговением принимаемое тысячами людей, в том числе и вашим покорным слугой, и было бы крайне неразумно от него отказываться. Уж с этим-то вы не можете не согласиться.

— Нет, — упорствовал Смит. — Вы слишком заботитесь о чувствах ваших драгоценных прихожан, но совершенно не думаете о тех девяти десятых населения, которые никогда не переступали порога церкви. А между тем их оттолкнуло то, что им, как, впрочем, и вашему покорному слуге, кажется фантастическим и неразумным в христианском учении. Так как же вы рассчитываете привлечь их на свою сторону, если не предлагаете ничего нового, а лишь механически привносите в христианство спиритизм? Но стоит лишь обратиться к этим безбожникам и атеистам с такими словами: Я согласен, что христианство — это сплошная ложь и к тому же оно запятнано веками насилия и обскурантизма, но вот мы предлагаем вам нечто новое, незамутненное и чистое. Придите и причаститесь его! — и вот тут-то можно легко обратить их к Богу и вере, не насилуя их разум христианскими догматами.

Слушая спор, Мейли теребил свою рыжеватую бороду. Он прекрасно знал этих людей и понимал, что расхождения между ними невелики, ибо Смит воспринимал Христа как богоподобного человека, а Мейсон считал, что это принявший человеческое обличье Бог, что по сути своей одно и то же. Но между их более радикальными последователями лежала пропасть, и компромисс был абсолютно невозможен.

— Почему бы вам, — вмешался Мелоун, — не задать эти вопросы представителям мира духов и не довериться полностью их мнению? — Все не так просто, как вы думаете, — ответил Мейли. — После смерти все мы сохраняем наши земные предрассудки, оказавшись в обстановке, которая в той или иной степени их отражает. Поэтому поначалу каждый живет своими прежними представлениями. Постепенно, с течением времени, дух расширяет свое представление о мире и в конце концов приобщается к всеобъемлющему символу веры, который подразумевает лишь братство людей и верховенство Господа. Но на это уходят годы. Во время сеансов мне доводилось слышать речи ярых фанатиков.

— И мне тоже, — поддержал Мелоун, — причем в этой самой комнате. Но что же души материалистов? Уж они-то не могут не перемениться! — Я думаю, что их представления существенно влияют на их состояние, и они годами не проявляют никакой активности, ошибочно полагая, что жизнь уже кончена. Но в конце концов они просыпаются, понимают, сколько времени потеряли, и оказываются порой в первых рядах, поскольку обладают легким характером и руководствуются возвышенными идеалами, сколь бы ни были ошибочны их взгляды.

— Да, часто материалисты — это лучшие представители человечества, — заметил священник с подкупающей искренностью.

— Из них-то и пополняются больше всего ряды нашего движения, — сказал Смит. — Случается порой, что чувства говорят им о существовании разумной силы помимо них, и тогда они с достойным рвением начинают пропагандировать свое открытие. Вы, люди, обладающие верой и лишь прибавляющие к ней новое знание, даже представить себе не можете, что испытывает человек, живший в вакууме и неожиданно обретший нечто, способное заполнить его. Когда я встречаю простого честного парня, тщетно блуждающего в темноте, у меня руки чешутся ему помочь.