Зимний сад - Ханна Кристин - Страница 4

– Да.

– Нужно уметь сочетать учебу с весельем. Так что вытаскивай свою распрекрасную задницу из кровати и марш на занятия. Очень полезный навык: вставать вовремя после бурной гулянки.

– Никто не умрет, если я пропущу одну пару испанского.

– Мэдисон.

– Все-все, встаю, – засмеялась Мэдди. – «Испанский для начинающих», жди меня. Hasta la vista, baby.

Мередит улыбнулась.

– Я позвоню в четверг, расскажешь, как прошло. И позвони сестре. Она вся на взводе из-за теста по органической химии.

– Ладно, мам. Люблю тебя.

– И я тебя, принцесса.

Мередит повесила трубку; настроение заметно улучшилось. На три часа она полностью погрузилась в работу. Она перечитывала последний отчет по урожаю, как вдруг зазвонил внутренний телефон.

– Мередит? Тут твой отец на первой линии.

– Спасибо, Дэйзи, – сказала она и переключила линию. – Привет, пап.

– Мы с мамой хотели позвать тебя к нам на обед.

– У меня куча дел, пап…

– Пожалуйста?

Мередит никогда не умела отказывать папе.

– Хорошо, договорились. Но к часу мне нужно в офис.

– Чудесно, – сказал он, и по голосу было понятно, что он улыбается.

Повесив трубку, Мередит вернулась к работе. В последнее время ей то и дело приходилось разгребать один завал за другим: производство набирало обороты, спрос падал, а цены на экспорт и перевозку взлетели до небес. Сегодняшний день оказался не менее нервным. К полудню в затылке поселилась смутная, тянущая боль. И все же, покинув кабинет, Мередит улыбалась каждому работнику, которого встречала по пути через склад на улицу.

Меньше чем через десять минут она уже парковалась перед родительским гаражом.

Дом их словно явился из какой-нибудь русской сказки: двухэтажная веранда напоминала башенку, фасад украшала изящная резьба, а по случаю Рождества на карнизах и балюстрадах горели огни. Медная кровля в серый зимний день казалась блеклой, но в солнечном свете сияла, будто жидкое золото. Этот дом, стоявший на пригорке над долиной и окруженный высокими могучими тополями, был известен на всю округу, и туристы, проходя мимо, не упускали случая сделать снимок.

Построить что-то столь до нелепости чужеродное могла, разумеется, только мать. Западный Вашингтон – и вдруг русская дача. Абсурдным было даже название их питомника. Русская сентиментальность: «Белые ночи».

Да уж, белые ночи. Здесь-то ночи были чернее, чем свежий асфальт.

Мать, впрочем, мало занимал окружающий мир. Главное, что она получила свое. Муж преподносил Ане Уитсон все, что она только ни пожелает, – а желала она, судя по всему, стать хозяйкой сказочного замка и яблоневого сада – усадьбы с русским названием.

Мередит вошла. В кухне никого не было, но на плите кипел суп в большой кастрюле.

Она заглянула в гостиную. Свет лился через окна располагавшейся в северной части двухэтажной веранды – той самой башенки, которой славились «Белые ночи». Паркет был до блеска начищен пчелиным воском; мать упорно продолжала им пользоваться, несмотря на то что по полу можно было кататься в носках, как на ледовом катке. У центральной стены стоял огромный каменный камин, который окружали антикварные диваны и кресла с роскошной обивкой. На картине, что висела над камином, масляными красками была изображена летящая сквозь снег тройка – романтичного вида упряжка лошадей одной масти. Почти что «Доктор Живаго». Слева от камина множество картин с русскими церквями, а прямо под ними мать обустроила то, что называлось «красным углом», – столик, на котором было выставлено несколько старинных икон и лампадка, горевшая круглый год.

Мередит нашла отца в его любимом уголке на другом конце комнаты, возле богато украшенной елки. Он читал книгу, раскинувшись на кушетке среди бордовых пухлых подушек. Редкие волосы, которые еще сохранились у него к восьмидесяти пяти годам, торчали белыми клочьями на розоватой коже головы. За долгие годы под солнцем лицо сплошь покрылось пигментными пятнами и морщинами, и даже когда отец улыбался, то напоминал бассет-хаунда, но его грустный облик никого не вводил в заблуждение. Все обожали Эвана Уитсона. Нельзя было не обожать.

Увидев дочь, он просиял, потянулся к ней, крепко стиснул ее руку, а затем отпустил.

– Мама тебе очень обрадуется.

Мередит улыбнулась. Эту игру они вели уже много лет. Папа притворялся, что мать любит Мередит, а Мередит притворялась, что этому верит.

– Здорово. Она наверху?

– С утра не выходит из сада.

Мередит даже не удивилась.

– Схожу за ней.

Оставив отца в гостиной, она прошла через кухню в столовую. Сквозь застекленные двери открывался вид на бескрайнее снежное поле и многие акры замерших в спячке яблонь. Ближе к дому, под заледеневшими ветками пятидесятилетней магнолии, был разбит прямоугольный садик, окруженный кованой оградой под старину. Узорчатая калитка увита бурыми лозами, но с приходом лета ее почти скроют белые цветы и зеленые листья. А пока на металле калитки поблескивал иней.

Там-то она и нашла свою мать, женщину восьмидесяти с чем-то лет: закутавшись в плед, она сидела на черной скамье посреди участка, который почему-то звала зимним садом. Начался небольшой снегопад, под завесой снежинок мир превратился в импрессионистский пейзаж, в котором все предметы казались бесплотными. Кусты, подстриженные в виде различных фигур, и птичья кормушка, скрытые под пеленой снега, придавали саду загадочный, неземной вид. Мать, по обыкновению, неподвижно сидела в самом центре этой картины, опустив руки на колени.

Когда Мередит была маленькой, склонность матери к уединению часто пугала ее, но по мере взросления стала вызывать сначала растерянность, а потом раздражение. Пожилой женщине ни к чему сидеть одной на морозе. Обычно мать винила во всем свой дефект зрения, но Мередит это не убеждало. Да, мать не различает никаких цветов, кроме оттенков серого, но даже в детстве Мередит не считала, что это повод вечно таращиться в пустоту.

Она открыла дверь и вышла на холод. Ноги утопали в сугробах, под ботинками похрустывала снежная корка, и пару раз Мередит едва не поскользнулась на льду.

– Не сидела бы ты на холоде, мам, – сказала она, подходя. – Еще подхватишь воспаление легких.

– Ничего я не подхвачу. Это и холодом назвать трудно.

Мередит закатила глаза. Мать постоянно выдавала подобную чушь.

– Я заехала только на час, так что пойдем скорее есть. – В тишине снегопада ее голос прозвучал слишком резко, и она поморщилась, подумав, что стоило бы смягчить интонацию. И как матери удавалось вечно пробуждать в ней все самое плохое? – Ты же в курсе, что отец пригласил меня на обед?

– Конечно, – ответила мать, но Мередит по голосу поняла, что она врет.

Мать плавно поднялась со скамейки, точно древняя богиня, перед которой должно благоговеть. Ее лицо было поразительно гладким, почти лишенным морщин, а безупречная кожа словно подсвечивалась изнутри. От таких скул, как у нее, не отказались бы многие женщины. Но примечательнее всего были глаза: глубоко посаженные, обрамленные густыми ресницами и поразительно голубые, с золотистыми проблесками. Мередит знала, что всякий, кто видел эти глаза, уже не мог забыть их. И как иронично, что, обладая таким необычайным оттенком, эти глаза были неспособны различать цвета.

Мередит взяла мать под руку и повела к дому. Только тут она заметила, что та вышла без перчаток и пальцы посинели от холода.

– Господи. У тебя руки совсем синие. Нужно надевать перчатки, когда такой холод…

– Ты ничего не знаешь про холод.

– Как скажешь, мам. – Мередит настойчиво потянула ее по ступенькам и завела в теплый дом. – Может, примешь ванну, чтобы согреться?

– Спасибо, но согреваться мне незачем. Еще только четырнадцатое декабря.

– Ладно, – сказала Мередит, наблюдая, как мать, дрожа от холода, подходит к плите и начинает помешивать суп. Серый шерстяной плед, порядком истрепанный, соскользнул с ее плеч и остался лежать на полу.

Мередит стала накрывать стол, и на пару чудесных мгновений кухня наполнилась будничными звуками – хоть какое-то подобие общности.