Зимний сад - Ханна Кристин - Страница 11

– Да, но боль никуда не девается. Во время Косовской войны я однажды беседовала…

– Не говори со мной о работе. Такое можешь обсуждать с папой. Меня не интересует война.

Нину ее слова не задели – во всяком случае, в этом она постаралась себя убедить. Сама виновата, нечего откровенничать с матерью.

– Прости. Хотела поддержать разговор.

– Зря. – Мать наклонилась и прикоснулась к медной колонне, беспорядочно увитой бурой увядшей лозой. Из-под снега тут и там проглядывали красные ягоды остролиста, обрамленные блестящими зелеными листьями. Мать, конечно, этих красок не различала. Дефект зрения не позволял ей видеть сад в его подлинной красоте. Мередит всегда удивлялась, с чего бы женщине, для которой весь мир черно-белый, вдруг захотелось сажать цветы, зато Нина хорошо понимала мощь черно-белых изображений. Иногда достаточно обесцветить картину, чтобы она предстала перед тобой в истинном свете.

– Пойдем, мам, – сказала Нина, – я приготовлю нам ужин.

– Ты не умеешь готовить.

– И чья же это вина? – вырвалось у Нины. – Готовке дочерей учат мамы.

– Знаю-знаю, во всем виновата я. Как и всегда. – Мать поднялась и, захватив вязальные спицы, покинула сад.

Глава 4

Собаки встретили Мередит с такой радостью, словно она не появлялась дома лет десять. Рассеянно почесав каждую за ухом, она вошла в дом и включила везде свет по пути от кухни до гостиной.

– Джефф? – позвала она.

Тишина.

Тогда она сделала то, чему внутренне противилась: налила ром с колой – в основном ром, – вышла на веранду, села на маленький белый диван и стала смотреть на долину, залитую лунным светом. Питомник в таком освещении казался зловещим – сплошь корявые голые ветки в грязном снегу.

Мередит потянулась к корзинке, вытащила оттуда старый шерстяной плед и накинула его на плечи. Она понятия не имела, как справиться с горем и принять неизбежное.

Без папы она боялась стать такой же, как спящие яблони в их питомнике, – хрупкой, беззащитной, ранимой. Ей хотелось бы верить, что она не останется с этой болью один на один, но кто сможет ее поддержать? Нина? Джефф? Девочки? Мать?

Последний вариант казался абсурднее всего: мать не поддерживала ее никогда. Теперь они и вовсе станут чужими людьми, которых связывает только любовь умершего человека.

За ее спиной скрипнула дверь.

– Мер, ты чего сидишь здесь в такой мороз? Я тебя потерял.

– Хотела побыть в одиночестве.

Эти слова явно задели его; она хотела бы взять их назад, но оправдываться не было сил.

– Я не это имела в виду.

– Именно это.

Мередит поднялась; плед соскользнул с ее плеч и остался лежать на диване. Изобразив улыбку, она прошла мимо Джеффа в гостиную.

Сев в кожаное кресло возле камина, Мередит мысленно поблагодарила мужа за то, что он развел огонь, – как оказалось, она страшно замерзла. Крепко сжимая стакан, она отхлебнула ром. Только когда Джефф подошел к ней и посмотрел на нее сверху вниз, она спохватилась: нужно было сесть на диван, чтобы он смог расположиться рядом.

Он налил себе выпить и опустился на подножье камина. Вид у него был усталый. Разочарованный.

– Я думал, ты захочешь поговорить, – сказал он тихо.

– Пожалуй, нет.

– Как мне помочь тебе?

– Он при смерти, Джефф. Вот, пожалуйста, я сказала это. Мы разговариваем. Мне сразу же полегчало.

– Мер, прекрати.

Мередит понимала, что муж не заслужил такого гадкого обращения, но сдержаться не смогла. Ей хотелось остаться одной, забиться в какой-нибудь темный угол и притвориться, что ничего не случилось. Как он может не видеть, что ее сердце вот-вот разорвется, – или считать, что разговорами сумеет его исцелить?

– Чего ты от меня хочешь, Джефф? Я не знаю, как с этим справиться.

Он приблизился к ней и помог подняться. Кубики льда задребезжали в стакане. И как она могла не заметить, что дрожит? Джефф забрал стакан у нее из рук и поставил на столик у кресла.

– Я сегодня говорил с Эваном.

– Знаю.

– Он переживает.

– Еще бы. Он же… – Она не смогла второй раз произнести это вслух.

– При смерти, – мягко договорил он. – Но переживает он не из-за этого. Он боится за тебя и Нину, за вашу мать, за меня. Ему кажется, что семья без него распадется.

– Глупости, – сказала она, но голос предательски дрогнул.

– Думаешь?

Он прикоснулся губами к ее губам, и она вспомнила, насколько сильно когда-то его любила. Ей отчаянно захотелось снова испытать это чувство, прильнуть к нему, но она ощущала только холод и оцепенение.

Он обнял ее так, как не обнимал много лет, – будто рассыплется на кусочки, если она отстранится.

– Обними меня, – шепнул он, поцеловав ее возле уха.

Внутри нее что-то треснуло, оборвалось. Она попыталась поднять руки, но не смогла.

Джефф отпустил ее, шагнул назад и одарил ее долгим взглядом. Мередит задумалась, что же он видит.

С секунду, казалось, он собирался что-то сказать, но в конце концов молча вышел из комнаты.

Да и о чем, в общем-то, можно было еще говорить?

Ее папа при смерти. С этим ничего не сделаешь. Слова – как монетки, закатившиеся за комод, – больше никому не нужны.

Нине часто доводилось наблюдать за ранеными и умирающими и видеть, как в страданиях одного человека отражается боль всего мира. Еще один ее талант: каким-то образом ей удавалось целиком погрузиться в момент и вместе с тем сохранять достаточную дистанцию, чтобы запечатлеть его. Но как бы ни было тяжело находиться рядом с самодельными больничными койками и смотреть на людей со смертельными ранами, все это померкло сейчас, когда страдала она сама. После того как отца перевезли из больницы, ей уже не удавалось подавить боль, заперев горе в сундуке.

Она стояла в родительской спальне, возле большого окна, которое выходило на зимний сад и яблоневый питомник. Небо было лазурно-синим, совершенно безоблачным. Тусклое зимнее солнце теплым дыханием растапливало потемневшую снежную корку. Капли воды, стекая с карнизов, простреливали слой снега на ограде веранды.

Нина поднесла к глазам камеру и навела на Мередит, которая, стараясь выжать улыбку, смотрела на папу. Нина запечатлела хрупкость в выражении ее лица и печальный взгляд. Затем взяла в кадр мать, стоящую возле постели, – царственную, как Лорен Бэколл, и холодную, как Барбара Стэнвик[4].

На огромной кровати, среди белоснежных подушек и одеял, лежал отец – постаревший, худой и угасающий. Он вяло моргал, его веки, покрытые пигментными пятнами, то падали, как два приспущенных флага, то поднимались снова. Через видоискатель Нина увидела, что его слезящиеся карие глаза устремлены на нее. От этого пронзительного, прямого взгляда она на мгновение растерялась.

– Никаких камер, – произнес он.

Усталый, прерывающийся голос отца невозможно было узнать, и мысль о том, что скоро они лишатся даже возможности его слышать, ударила больнее всего. Нина понимала, почему он об этом просит. Он знает, почему она сейчас так нуждается в камере.

Медленно опустив фотоаппарат, Нина ощутила себя голой, незащищенной. Теперь, когда нельзя было спрятаться за стеклом линзы, она оказалась в реальном мире – там, где умирал папа. Она подошла ближе и остановилась рядом с Мередит. Мать стояла по другую сторону кровати. Все они были очень близко друг к другу.

– Я сейчас вернусь, – сказала мать.

Папа кивнул, и они обменялись настолько нежными взглядами, что Нина почувствовала себя лишней.

Когда мать ушла, папа взглянул на Мередит.

– Я знаю, что вам страшно, – тихо сказал он.

– Нам необязательно обсуждать это, – ответила Мередит.

– Если только ты сам хочешь. – Нина прикоснулась к его руке. – Тебе, наверное, тоже страшно… умирать.

– Только этого не хватало, – сказала Мередит, отступая на шаг от кровати.

Нина не хотела пускаться сейчас в объяснения, но она много лет наблюдала, как умирают люди. Она знала, что кто-то встречает смерть мирно, а кто-то, наоборот, с отчаянием и гневом. Пусть ей невыносимо было думать, что папа умрет, она хотела помочь ему. Убрав прядку седых волос с его покрытого пятнами лба, она вспомнила, как он выглядел в молодости. Его лицо всегда было загорелым из-за работы в питомнике – все, кроме лба, который скрывался под шляпой.