Натурщица - Рой Олег - Страница 3

– Мам, а что такое «шалава»? – вспомнила вдруг Сима.

– Слово нехорошее, – буркнула мать. – Не повторяй всякое.

– Это папа сказал, – не сдавалась пытливая дочь.

– Папа скажет так уж скажет, – хмыкнула Екатерина Сергеевна. – Не повторяй, говорю, плохие слова, бранные. Слушайся мать!

И Сима послушалась и стала «досматривать свой фильм» с ковром-самолетом, ведь это было гораздо лучше, чем нехорошие слова. Вскоре она угрелась под ватником, а потом провалилась в сон, и сон был тоже красочный и радостный. Но когда она проснулась дома под настоящим одеялом, реальность оказалась лишенной красок и наполненной все той же руганью и страхом – отец появился, громыхая чем-то на весь дом и падая, как дядя Коля Котызин. Мама поспешно унесла маленькую Симу соседке бабе Вале. Баба Валя всегда пускала к себе маму, жалела ее, а отца шугала.

Отец бабу Валю побаивался, у нее младший брат в Твери милиционером работал, и только этим милиционером отца на какое-то время можно было припугнуть и утихомирить. Потому что несколько раз он приезжал к сестре в деревню и даже заходил к ним с мамой – большой-пребольшой, как двустворчатый шкаф. Говорил он, как в бочку гудел, – басовито и раскатисто – про какую-то «тюрягу» и, что удивительно, совсем не пил. Баба Валя говорила про брата: «Больная печень». А когда Сима оказывалась у нее в гостях, что бывало частенько, то ее тоже сажали перед включенным телевизором.

Сима и в самом деле очень любила смотреть фильмы. Как ни странно, они нравились ей гораздо больше, чем мультики.

– Почему, доча? – поинтересовалась как-то Екатерина Сергеевна.

– Ну, мам, мультики же невсамделишные, – объяснила дочка. – А тут все взаправду.

Она искренне считала, что так, как в фильмах, – это и есть взаправду. Даже более взаправду, чем в жизни. Поэтому иногда, когда отец напивался, он представлялся ей каким-то лесным волосатым чудовищем. Он и на маму в ее «собственных фильмах» кричал этим словом «шалава», а Сима запомнила, что оно нехорошее. Но она никогда не верила, что ее добрая мама может быть какой-то там «шалавой». Ей представлялось, что это что-то вроде ожившего лохматого шалаша из веток с листьями, такая своеобразная избушка на курьих ножках, в которой сидит злобная крючконосая карга. Карга, подхватив свой шалаш двумя руками, как подол платья, бегала и пиналась лохматыми, как у отца, ногами, обутыми в тяжелые армейские ботинки, добытые им где-то в городе на барахолке. Кто-то, может быть, и посмеялся бы над такой картиной, но Симе было совсем не до смеха – ей было страшно, потому что папа действительно в пьяном угаре сильно пинался. Сколько раз он попадал ботинками маме по коленям, и мама беззвучно плакала, а потом долго и сильно хромала после очередной отцовской бучи.

Симе было очень жалко маму, но что она могла поделать? Ведь никакой добрый молодец никогда не приходил к ним на выручку. И воображаемые «фильмы» постепенно из светлых и радостных становились все более мрачными, а сны сменялись кошмарами, от которых девочка посреди ночи с криком и плачем просыпалась.

– Дядька злой пришел, – сквозь слезы объясняла она перепуганной спросонья маме.

– Какой дядька?

– Дядька папа…

– Не говори так, доча, – вздыхала мать.

– Ладно, не буду, – соглашалась дочь.

Но Сима все чаще про себя так его и называла – «дядька папа». Она даже маме боялась в этом признаться, потому что об этом мог случайно узнать отец, которого Сима со временем стала бояться как огня. И только любимый медвежонок Топтыжка напоминал ей о том, что когда-то, давным-давно, отец был добрым и хорошим.

Но всему приходит конец – и терпению Екатерины Сергеевны он тоже пришел. В один прекрасный – но вряд ли это определение здесь уместно – день, когда отца послали на машине в командировку с ночевкой, она спешно собрала свои и дочкины нехитрые пожитки и ушла из дома. Сима очень ярко запомнила, как они с мамой быстро шагали по дороге к остановке – в одной руке у нее был Топтыжка, а в другой портфель. Симе было тогда восемь и училась она во втором классе. К этому времени Сима уже многое понимала. Что спасение ниоткуда точно не придет, а спасение утопающих – это дело рук самих утопающих. И что маму она должна беречь и не огорчать – и так огорчений хватает. Поэтому она делала все, что было в ее пока еще детских силах, – помогала по дому и училась без троек. И еще постоянно что-то чирикала в блокнотике – то маленьких птичек, то цветы.

– Ишь, ловкие какие, – заметила как-то мама, заглянув ей через плечо, что там дочка рисует. – А что такие маленькие-то?

Сима пожала плечами:

– Ну… так. Нравится все маленькое рисовать. Аккуратненькое.

– Ну, рисуй-рисуй, – погладила ее мама по голове. – Уроки-то успеваешь делать?

– Конечно. – Сима заторопилась и с гордостью развернула дневник: – Смотри, по русскому четыре, по математике четыре, а по рисованию целая пятерка.

– За птичек, что ль, твоих? – пошутила мать. – Рисовунья ты моя…

Они пока что переселились к маминой маме, то есть бабушке Симы в село Кушалино. Это было от работы еще дальше, но бросить ее и думать было нечего. В маленьких поселках каждое место на счету, и все держатся за свои рабочие места, как утопающие. Поэтому Сима с мамой года полтора жили у бабушки, и добираться до работы стало еще маетнее.

Но зато уже никто не устраивал пьяных драк, потому что вскоре после переезда мама Симы подала на развод.

– На алименты еще подай, – жестко и строго сказала бабушка. – Не прокормиться так.

– Ну так неужели, – ответила Екатерина Сергеевна.

А через полтора года им чудом дали комнату в бараке в Рамешках – деревянном доме на три семьи. Из удобств – печка, вода во дворе в колонке, а туалет – все та же дырка, хоть и в доме. Но спалось уже спокойно – без кошмаров…

Отец один раз, в самом начале, приехал «за семьей», чисто одетый, трезвый. Но мать устроила ему неожиданно бурный «от ворот поворот» – похоже, они оба такого отпора не ожидали. За Катю все встали горой, а он почувствовал себя не в своей тарелке – пришлым, ненужным, лишним. Быстро стушевался и «свалил в туман», как выразилась мама. Пытался там, дома, распускать про «бывшую» всякие слухи, но односельчане прекрасно знали про их быт все. Поэтому не верили, но помалкивали, и только мужики по пьяной лавочке из мужской солидарности поддакивали и бодрились: «Да мы ей…» Но до дела никогда не доходило. А потом Виктор Иваныч подался шоферить куда-то совсем далеко, да так след его и затерялся. Алименты, правда, приходили – и то ладно.

Как они жили? Выживали. Лихие девяностые – для всей страны время нелегкое, а уж для небольших городков, поселков и деревень – тем более. Мать приходила с работы поздно, валилась с ног, и хозяйство очень быстро перешло в руки маленькой Симы. Спасали маленький огород да оптимизм мамы, всегда повторявшей: «Если уж в войну люди выжили, то и мы справимся».

Так Сима потихоньку постигала взрослую сельскую жизнь, без иллюзий. Но у нее было «ее кино». Да и мама, зная о дочкином пристрастии, всегда отпускала ее в местный клуб на всякие фильмы. Привозили разные, в том числе и иностранные. А уж когда они вместе выбирались иногда в Тверь, посещения кинотеатра были обязательными и торжественными – ну как еще могла Екатерина Сергеевна порадовать дочку?

Как-то раз, когда Сима училась уже в пятом классе, мама приехала с работы позднее обычного, но очень оживленная и радостная, с большущим букетом ромашек. А ромашки были не такие, какие у них в полях растут, а другие – большие, как довольные собой солнышки.

– Мам, это чего? – спросила Сима.

– Ничего, – ответила мама и почему-то смущенно засмеялась.

– Хахаль, что ли? – подтрунила соседка.

– А хоть бы и хахаль, – задорно вскинула голову Екатерина Сергеевна. – Тебе что?

– Да ладно тебе, – добродушно мотнула головой та. – Дело молодое, тебе еще гулять да гулять.

– Не до гуляний, – хмыкнула Екатерина Сергеевна и поспешно унесла к себе свои ромашки и не слышала, что тихонько сказала ей в спину соседка – впрочем, беззлобно и со вздохом: