Из грязи и золота (СИ) - Баюн София - Страница 24

Рука. Рука у него так же безжизненно висела вдоль тела, только длинные пальцы нервно подрагивали, будто пытались что-то схватить.

Вдруг у него не хватит сил ей помочь. Вдруг он так и останется сидеть в темной маленькой квартире, пытаясь схватить что-то невидимое и уставившись в пустой экран?

— Эй! Я тебя будить больше не стану.

Тамара вздрогнула и открыла глаза. Марш задумчиво щурилась, выдыхая дым.

«А в настоящей трубке, наверное, давно бы кончился концентрат», — подумала Тамара.

Наверное, Марш думает, что такие слабости делают ее живой. Поэтому вечно хватается за трубку.

Не могла же она при жизни столько курить. Кто при жизни столько курит — умирает по-другому.

— Я не сплю, — виновато прошептала она. — Еще полчаса подождать, да?

Тамара уже знала, что будет, если уснуть через два часа после укола — утром будет болеть голова, а мысли целый день будут тусклыми и равнодушными. Она не сможет сама думать, будет идти, куда скажут, подставлять руки под иглы с любыми лекарствами, глотать еду, которая лишится вкуса, а потом провалится в тяжелый и душный сон, который кончится головной болью.

Марш сказала, что ей давали такое лекарство, и она сама его хотела. Как же она жила, что хотела этой медикаментозной мути?

— Леопольд, — вдруг сказала она, — учил меня сосредотачиваться на механических задачах, когда приближались приступы. Я читала наизусть стихи и считала такты в мелодии. Я недавно… ее вспомнила. Хочешь попробовать?

Тамара рассеянно кивнула. В наушнике зазвучал первый неуверенный клавишный перебор.

Она честно дослушала до конца — мелодия, наверное, была красивая, хоть и неумело исполненная. Только Тамара так и не поняла, что от нее требовалось, а от музыки без слов в сон стало клонить еще сильнее.

— Ну как? — настороженно спросила Марш.

— Я не поняла, что делать, — призналась Тамара.

— Считать такты.

— Да не понимаю я! Это сколько раз по клавишам бряцнули?

Марш только поморщилась. Она о чем-то думала, и даже не прогоняла саламандру, ползающую по ее лицу. Тамара была не против — ей нравилось за ней наблюдать. Саламандра у Марш была любопытной и доброй, и Тамара даже знала, что она означает язычок огня.

— Ладно, — наконец решилась она. — Мне еще Леопольд кое-что предлагал. Я отказалась, а тебе сгодится. Это называется кумулятивная поэзия.

— Чего?..

— Кумулятивная поэзия, — с отвращением повторила Марш. — Вообще-то это песенка, но петь я не буду.

— А Леопольд пел? — улыбнулась она.

— Пытался. Потом на лицо мое посмотрел и больше не пытался, — мрачно сказала она. — В общем… Мда. Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина… да, низина в долине и трясина в низине…

Марш глубоко вздохнула и опустила лицо. Тамаре вдруг показалось, что ей тяжело даются эти слова — хоть она и понимала, что это игра. Что Марш не может ничего чувствовать и ни о чем переживать, но об этом гораздо проще было совсем забыть, чем постоянно помнить. Да и что вообще значит — быть живым?

— Я знаю, почему он эту песню вспомнил, — тихо сказала Тамара, снова растирая лицо. — Потому что имя «Марш» значит «болото». А «Леопольд» значит…

— Повторяй, — раздраженно перебила она.

Тамара на кого угодно обиделась бы. С отцом, наверное, неделю не разговаривала бы. Но на Марш можно было обижаться сколько угодно — ей было все равно. А значит, вроде как и обижаться было незачем. И Тамара послушно повторила:

— Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина…

— А в трясине — зеленая ива, на иве — птичка пуглива… Повторяй.

— А в трясине…

— Нет, — одернула ее Марш, и ее взгляд на мгновение стал злорадным. — С начала.

— Да, в долине — низина, — послушно начала Тамара. — В низине — горькая трясина, да, низина в долине и трясина в низине… А в трясине — зеленая ива, на иве…

— А теперь быстрее.

Марш явно над ней издевалась. И ей это явно доставляло удовольствие.

Но сон действительно перестал набрасываться, притаился под одеялом, как наигравшийся кот. Тамара чувствовала, что стоит его позвать — он придет, и будет обычным сном. Но она упрямо повторяла стишок про болото, цепляя к нему новые и новые строчки, которые нехотя цедила Марш.

— Клюв у птички с медным отливом, да, у птички — клюв с медным отливом, а в клюве с отливом — косточка сливы…

— Да, в долине…

И когда Тамара наконец уснула, ей снилась птичка, сидящая на ветке одинокого дерева посреди болота. Но перед сном успела подумать, что Марш откуда-то все же знает песенку целиком.

…

Клавдий забыл, когда ему в последний раз было так хорошо. Не стоило оставаться на платформе, и точно не стоило пить, но город, синий, с миллиардом глаз и миллионом раскрытых пастей, готовых сожрать за нарушение предписаний, остался ниже по течению реки. А Поль дал ему работу. Обещал лабораторию, обещал помочь со взломом рейтинга, как только Клавдий получит устойчивый результат.

И ему уже не казалось, что он мог бы взломать рейтинг сам — в этот вечер он остро почувствовал, каким осторожным стал за последние шестнадцать лет. Как уснуло чутье, утратил остроту слух, и то, что раньше давалось естественно и легко, вдруг стало почти недостижимым.

Он бы обязательно ошибся и все испортил. Его только и хватало на то, чтобы сидеть в запертой темной комнате и бродить вдоль стены в визуализированном пространстве.

Но сейчас над рекой вставало солнце, Клавдий чувствовал, что сделал все правильно, и можно было ни о чем не думать хотя бы до рассвета. Рассвет еще не разлился над рекой, разлилось только предчувствие рассвета.

Клавдий и не заметил, как успел напиться и снова почувствовать свое тело — вот его руки, а вот его лицо. Вот воздух, которым он дышит, а вот небо и вода, на которые он смотрит. Все вдруг стало осязаемым и реальным, и это было похоже на счастье.

Скоро Тамара вернется домой. Вернется.

Клавдий понятия не имел, как им жить вдвоем, без Эммы, но знал, что Тамара снова будет говорить. Что у нее не будет пустого, затравленного взгляда, и когда он будет давать ей обещания — она будет ему верить.

… Оказалось, на платформе можно разводить огонь. Оказалось, у костра подручные Волански вовсе не выглядят участниками перформанса. И преступниками они не выглядят. Обычные молодые ребята, обгоревшие на солнце, как попало одетые, с лихорадочно блестящими глазами. У девушек длинные ноги и гладкая, потемневшая от солнца кожа. Мальчишки все лохматые и с дурными взглядами — Клавдий смутно припоминал, что сам таким был.

Особенно лохматым и дурным оказался Айзек. Он кого-то напоминал Клавдию, но вспомнить он так и не смог. Да и какое это имело значение.

Клавдий еще тогда, на собеседовании в конвенте не поверил потусторонним завываниям аватара с картами. Он безошибочно чувствовал, что человек, скрывающийся за аватаром, слишком наслаждается этой игрой. Зато с Айзеком очень славно пился и самогон, и бренди Поля. Клавдий начал пить за полтора часа до полуночи — он знал, что Дафна, рассчитывая суточную норму алкоголя, обнуляет ее каждые двадцать четыре часа. Он давно не пользовался этой уязвимостью, но в этот вечер ему хотелось думать, что он пьет не потому что Дафну можно обмануть.

— К вам часто ездят с проверками? — спросил Клавдий.

Он сидел на краю платформы, опустив руку в теплую, почти горячую воду. Она полоскала рукав рубашки, пыталась слизнуть запонку с манжеты, а Клавдий смотрел, как плещется нефильтрованная вода, мочит одежду, и думал, как же восхитительно, как же невыразимо прекрасно, когда ты понимаешь, что так быть не должно и тебе совершенно на это насрать.

Айзек лениво приоткрыл глаз и тут же закрыл снова.

— Почти никогда.

— Но здесь почти нет микрофонов и камер, — Клавдий с трудом ловил вопросы за серебристые рыбьи хвосты. — И у Дафны должны быть сбои…

— Постоянно, — подтвердил Айзек. — Хочешь знать, почему все не едут за город жить?