Кровь богов (сборник) - Иггульден Конн - Страница 8

Он вновь закружил по комнате. Его охватила такая ярость, что он едва мог говорить и дышать. Меценат махнул рукой, поощряя Агриппу, который как раз откашливался, чтобы что-то сказать. И моряк заговорил – очень спокойно, прекрасно отдавая себе отчет, что их друг находится на грани нервного срыва. Так оно и было – молодой человек действительно еле держался на ногах, но не мог заставить себя присесть и отдохнуть.

– Твоя мать написала, что их амнистировали, Октавиан, – сказал моряк. – Закон принят. С мщением ничего не получится, если только ты не хочешь восстановить против себя весь сенат. И сколько ты после этого проживешь?

– Сколько захочу, Агриппа. Позволь мне сказать тебе кое-что о Юлии Цезаре. Я видел, как он захватил в плен фараона в его собственном дворце в Александрии. Я был рядом с ним, когда он бросал вызов армиям и государствам, и никто не решался пойти против него. У сената столько власти, сколько мы позволим ему взять, ты это понимаешь? Если не позволим взять ничего, ничего и не будет. То, что называют властью, – не более чем тень. Юлий это понимал. Сенаторы принимают громкие законы, и обыкновенные люди склоняют перед ними головы, и все кричат, что это реальная власть… но это не так!

В подтверждение своих слов он покачал головой, но тут его самого качнуло, и он привалился плечом к стене. Его друзья озабоченно переглянулись. Гай Октавиан застыл, прижавшись лбом к холодной штукатурке.

– Тебе нехорошо, Октавиан? Тебе надо поспать, – решительно заявил Агриппа.

Агриппа поднялся, не зная, как поступить. Ему доводилось сталкиваться с безумцами, и он знал, что Октавиан теперь на грани, раздираемый ревущими эмоциями. Его другу требовался отдых, и силач подумывал о том, чтобы дать ему немного опиума. Занималась заря, и все они едва держались на ногах. Октавиан Фурин никак не мог отрешиться от переполнявшей его ярости, которая сводила судорогой мышцы. Даже когда он стоял, его руки и ноги продолжали нервно подергиваться.

– Октавиан? – вновь позвал Агриппа. Ответа не последовало, и он посмотрел на Мецената, беспомощно вскинув руки.

Меценат с опаской подошел к молодому человеку. Эта нервная дрожь напоминала ему дрожь необъезженного жеребца, и, положив ему руку на плечо, он принялся успокаивать его невнятным бормотанием, словно обращаясь к возбужденному животному. Цильний чувствовал, что тело друга под туникой горит огнем. От его прикосновения измученный Октавиан обмяк и начал сползать по стене на пол. Меценат подхватил его, но вес оказался так велик, что ему едва удалось удержать друга и уложить его вдоль стены. К ужасу патриция, темное пятно появилось на промежности Октавиана, и резкий запах мочи разнесся по комнате.

– Что с ним? – Агриппа опустился рядом на корточки.

– По крайней мере, он дышит, – ответил Меценат. – Не знаю. Глаза двигаются, но я не думаю, что он бодрствует. Ты видел такое раньше?

– С ним – нет. Но знал центуриона, который страдал падучей. Помню, как он обдулся.

– Что с ним сталось? – спросил Цильний, не оборачиваясь.

Агриппа поморщился:

– Покончил с собой. Потерял уважение своих солдат. Тебе известно, какими они могут быть.

– Известно, – кивнул Меценат. – Возможно, такого больше не повторится. Никто не должен об этом знать. Мы его помоем, а когда он проснется, все будет забыто. Разум так странно устроен. Октавиан поверит всему, что мы ему скажем.

– Если только он уже не знает о своей болезни.

Оба подпрыгнули при звуке шагов. Возвращался раб Фидолий.

Меценат заговорил первым:

– Он не должен этого видеть. Я отвлеку Фидолия, займу его каким-нибудь делом. А ты займись Октавианом.

Виспансий Агриппа нахмурился при мысли о том, что придется снимать с друга пропитанную мочой одежду. Однако Цильний уже шел к двери, так что протест остался невысказанным. Со вздохом Агриппа поднял Октавиана на руки.

– Пошли. Пора помыться и надеть чистую одежду.

Ванная комната в доме была маленькой, и вода в нее подавалась холодная, если Фидолий не грел ее специально, но Агриппа полагал, что сойдет и такая. Неся обмякшее тело, он качал головой. Мысли в ней бродили нерадостные. Цезарь мертв, и только боги знали, какая судьба ждала его друга.

Глава 3

Сидя в тени, Марк Антоний прижал большие пальцы к глазам, борясь с усталостью. Когда ему еще не было тридцати, он мог бодрствовать всю ночь, а потом целый день заниматься обычными делами. В Галлии он совершал марш-бросок ночью, а утром сражался плечом к плечу с десятью тысячами других легионеров. Он знал, что возраст берет свое, но искренне полагал, что выносливость – такая же неотъемлемая его часть, как ум и рост, а теперь чувствовал, что она вытекает из него, словно вода из треснувшего кувшина.

Форум заполняли горожане и солдаты, пришедшие, чтобы в последний раз отдать почести Юлию Цезарю. Богатым и бедным приходилось стоять рядом, и из толпы то и дело раздавались крики раздражения и ярости, потому что все больше и больше людей поднималось на Форум. Какая-то женщина принялась громко звать потерявшегося ребенка, и Марк тяжело вздохнул. Ему хотелось, чтобы Цезарь стоял рядом и наблюдал, просто наблюдал, как бурлит Рим, объединившись у тела бога.

Всем желавшим взглянуть на него никак не могло хватить места. Солнце словно молотом било по непокрытым головам людей, стремившихся поближе разглядеть покойного. Жара нарастала с самой зари, когда тело Цезаря выставили на Форуме и сорок центурионов Десятого легиона встали вокруг него. Цезарь лежал на золоченом ложе, которое в этот день стало центром мира.

Усилием воли Марк Антоний поднял голову. Он не спал две ночи и обильно потел. Жажда уже начинала становиться мучительной, но он не решался пить, чтобы малая нужда не заставила его покинуть Форум. Он намеревался только глотнуть вина перед выступлением, и раб стоял у его плеча с чашей и куском материи. Марк Антоний подготовился к выступлению и знал, что провала не будет. Он не смотрел на лицо своего друга. И так уже насмотрелся за то время, пока тело обмывали, а раны считали и перерисовывали чернилами и углем ученые врачи, чтобы потом доложить сенату. Теперь на ложе покоился всего лишь труп, а не тот человек, который согнул сенат в бараний рог, не тот, перед кем преклоняли колени цари и фараоны. Покачнувшись от внезапного головокружения, Марк Антоний крепко сжал правой рукой свитки. Пергамент захрустел и смялся. Марк понимал, что ему следовало поспать хотя бы несколько часов. Он не имел права свалиться без чувств, не мог выказать горе или ярость. Это могло его погубить.

Он не видел Освободителей, но знал, что все они здесь. Двадцать три человека вонзали кинжалы в его друга, многие уже после его смерти, словно присоединяясь к ритуалу. Взгляд Марка Антония становился ледяным, а спина выпрямлялась, когда он думал о них. Он долгие часы жалел о том, что его там не было, что он не знал о готовящемся убийстве, но понимал, что все это пустое. Он не мог изменить прошлого, не мог вернуть ни единого ушедшего мгновения. И пусть он хотел выкрикнуть им в лицо все, что было у него на сердце, хотел призвать солдат, чтобы их растерзали в клочья, ему приходилось улыбаться и относиться к ним как к великим людям Рима. Во рту от этих мыслей появлялся привкус желчи. Они наблюдали за ним, ждали окончания похорон, ждали, пока горожане успокоятся, чтобы потом насладиться новыми должностями и властью, которые принесли им их кинжалы. От этой мысли Антоний заскрипел зубами. Он будто носил маску с того самого момента, как первые слухи достигли его ушей. Цезаря убили, а эти тявкающие псы заседали в сенате. Ему пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы скрыть омерзение. И все-таки он поступил правильно, предложив амнистию. У него едва повернулся язык, чтобы произнести эти слова, но, возможно, именно благодаря этому сенат согласился на торжественные похороны. У Освободителей эта идея вызвала разве что ухмылку. Они не сомневались в своей победе и новом раскладе сил.