Город имени меня (СИ) - Ру Тори - Страница 47

— Ты молодец, держалась достойно. Теперь отдыхай, — шепчет Юра, целуя меня в висок. — Сейчас придут чуваки, но сегодня я управлюсь за пару часов. Потом сходим куда-нибудь. Или останемся дома — как скажешь.

Он поднимается, ободряюще мне подмигивает, и я снова вижу чудо: искреннюю, широкую улыбку, точно такую же, как на тех старых видео, где он был счастлив. Только фон — однотонные темные стены — другой, нет заколочки и тельняшки, а в следующую минуту на бледном точеном лице Юры проступает привычная усталость.

Пищу слова благодарности, остаюсь одна в комнате, но сон не идет. Перед шторкой опущенных век мелькают бессвязные образы: безжизненная рука, горизонт в отражении черных стекол, холм с цветами, юный Юра, рассказывающий о любимой девушке, обои с причудливыми завитками за его спиной.

Те же самые обои я разглядывала ровно сутки назад, лежа на диване в комнате Эли и Ярика. Даже транки не спасают от удара под дых: Эля — это... она... Она!

Сложный, не поддававшийся сборке конструктор вдруг складывается сам собой: белые шрамы на руках Эли, мои куклы — замкнутая Мальвина и отрешенный Пьеро, прозрачные намеки Светы, молчание Юры, невнятные оправдания, долгие паузы и виноватые взгляды.

— Блин!..

Руки дрожат, переносицу ломит. Нахожу под подушкой телефон и, прищурившись от яркой голубоватой подсветки, пишу Свете:

«Эля и Юра были вместе? Не увиливай, скажи как есть»

Гипнотизирую взглядом экран и вытираю вспотевшие ладони о шелк простыней.

"Да нет же, я ошибаюсь. Пожалуйста, пусть это будет неправдой..."

Но диалог пополняется коротким продолжением: «Ключевое слово «БЫЛИ», котенок», — и у меня темнеет в глазах.

В груди беснуется пламя выжигающего все живое напалма — чтобы его унять, сворачиваюсь в позу эмбриона, подтягиваю колени к подбородку, однако легче не становится.

"Прими это и забей", "Сейчас Юра с тобой" — советует Света, но я в ярости нажимаю на кнопку выключения и хватаюсь за голову.

Итак, бывшая Юры, любовь всей его жизни, ведьма, сломавшая его — это... Элина. Молчаливая, хрупкая, добрая девчонка, до безумия влюбленная в своего Ярика. Та, что всегда утешала и обманула лишь в одном: она намного лучше меня — добрее, рассудительнее, мудрее, красивее.

У Юры есть полное право ее любить. У нее было полное право его бросить — химия между ней и Яриком способна поднять в воздух горы.

Дождь усиливается, барабанит в окно, а я комкаю подушку, заворачиваю в узлы одеяло и беспомощно шмыгаю носом. Мерзкое, мажущее ощущение, от которого не спастись — чувствовать себя дурой.

Эля потеряла любимого парня, страдала и резалась, и Юра самозабвенно бросился ее спасать. Поставил все на кон, но облажался: так и не сумел стать для Эли смыслом жизни или хотя бы стимулом к ней вернуться. А спас ее Ярик — потому что она захотела принять его помощь.

Не получив взаимности, Юра сломал себя сам. И я семимильными шагами иду по его пути.

Я безумно его люблю, он от скуки исполняет желания: развлекает, ублажает, выручает, но не становится от этого счастливее.

Как я могла быть настолько эгоистичной и тупой?!.

Да пошло оно все!..

Выбираюсь из кровати, снимаю футболку, вешаю на спинку стула и прислушиваюсь к звукам извне. Здесь было круто: спокойно, уютно, волшебно. Здесь я исполнила все свои мечты, расширила границы и повзрослела. Здесь я могла мечтать, глядя с невозможной высоты на казавшийся сказочным город, и реально верила, что он принадлежит мне.

«Юра, прости за навязчивость. Я не имела права отнимать твое время», — корябаю обломком карандаша на мятой салфетке, раскрываю шкаф и кончиком пальца трогаю вещи, чуть было не ставшие моими. Надеваю когда-то с боем добытое платье, набрасываю олимпос, проверяю наличие лезвия и с удовольствием обнаруживаю его в рукаве. Вешаю на плечо рюкзак, натягиваю пыльные стоптанные кеды и тихонько отваливаю — серебристые створки смыкаются, и кабина лифта медленно но верно возвращает меня с небес на землю.

За пределами сияющего, залитого светом жилищного комплекса клубятся сумерки, дождь проникает за шиворот, возвращая привычное, держащее в тонусе ощущение опасности, таящейся за каждым углом. Ныряю в подошедший автобус и устраиваюсь на свободном сиденье — денег нет, но кондукторша, уронив голову на толстые руки, мирно спит на своем троне, и я мысленно благодарю провидение за свалившуюся удачу. Я уже ничего не боюсь: настоящий город моего имени — с облезлыми стенами, загаженными мусорками и стаями бродячих собак — черно-белыми картинками мелькает за окном, в нем я словно рыба в воде.

Выхожу на нужной остановке и еще с полчаса брожу по окрестностям под разошедшимся ливнем. Собрав волю в кулак, поднимаюсь на пятый этаж, сражаюсь с новым замком и открываю хлипкую дверь. В потемках гудит древний холодильник, печально и монотонно капает из крана вода. Из глубин квартиры выползает панический ужас, набрасывается на меня, и я моментально включаю свет.

На правах полноправной хозяйки зашториваю окна, переодеваюсь в видавшую виды пижаму и, засучив рукава, приступаю к ликвидации окружающего меня хаоса: нахожу в ящике с инструментами разводной ключ и успешно ликвидирую протечку крана, разматываю провод устрашающе орущего пылесоса и катаю его за собой. Только теперь до меня доходит, что отцовского дивана в гостиной нет — Юра позаботился о моих чувствах. А еще я с тоской понимаю, что рядом с ним, в его тепле, мне было бы намного легче... Прислушиваюсь к шагам и негромким голосам на лестничной клетке, но Юра не торопится меня вызволять.

Что ж, это к лучшему. Я даже почти не боюсь.

Нет, я боюсь — до онемения в кончиках пальцев, до судорожных всхлипов и озноба на коже, — но нагружаю себя делами: до глубокой ночи машу шваброй, доводя пространство вокруг до состояния стерильности, а потом долго сижу на полу в гостиной — специально, чтобы полнее прочувствовать боль. Папа в лучшем из миров. Завтра станет легче и мне.

Встану чуть свет и прогуляюсь пешком до столовой — мне позарез нужна работа: чтобы жить, чтобы поставить на могиле отца памятник, чтобы когда-нибудь вернуть Юре неоплатные долги.

...Мне снится папа: сидит на том самом, больше не существующем диване, теребит край клетчатой рубашки, приглаживает волосы и вздыхает:

— Прости, что так вышло, Кир. Я был плохим отцом. Лучшее, что я мог сделать — умереть и избавить от проблем...

Вздрагиваю и обнаруживаю себя в своей тесной убогой комнате, под колючим тонким шерстяным одеялом из маминого приданого. От плача сводит челюсти, болят мышцы, стучат зубы, но за ребрами разлилась прохладная легкость, ком в горле исчез.

Сверяюсь со временем: еще несусветная рань, но именно в это время придется просыпаться, чтобы успевать к началу смены в столовой, а после — бежать на занятия.

Постояв под шипящей лейкой в ржавой ванне, вытираюсь жестким полотенцем и всматриваюсь в бездонные лужи глаз в мутном отражении зеркала: я больше не похожа на отчаянного загнанного подростка. Из-за стекла на меня молча пялится кто-то, похожий одновременно на отца и на мать, на Элю, на Свету, на всех, кто повидал некоторое дерьмо и повзрослел раньше.

Влезаю в любимое платье — все, что осталось от Юры, опускаю на дно рюкзака учебник и пару тетрадей и, набросив на плечи верный, ни черта не греющий олимпос, выхожу в подъездную сырость. Не поднимая головы, сбегаю вниз по бетонным ступеням, но между третьим и вторым этажами от стены отделяется тень и прет на меня.

— Ну, привет, малая. Как же я соскучился... — упырь Кубик со свистом втягивает воздух, играет желваками и хватает за талию. Запах плесени забивается в легкие, и я застываю, как кролик перед удавом. — Ах, горе, какое горе, Кира... Теперь ты совсем одна.

— Чего тебе? — хриплю, глупо хлопая ресницами, и вонючий рот упыря разъезжается в беззубой улыбке:

— Верни папашин долг.