Яма - Акунин Борис - Страница 34

У японца откуда ни возьмись в руке появился револьвер.

– Кто ты такой?! Где господин?!

– Ну, с револьвером всякий может, – разочарованно протянул герр Хентеш и приказал: – Кугельхен!

Выбить из руки револьвер с десяти шагов для Шарика был пустяк.

Клиент вскрикнул, схватился за ушибленную кисть, револьвер отлетел к стене.

Только теперь, обернувшись, японец увидел, что сзади есть кто-то еще.

«Ничего-ничего, я не вмешиваюсь, не обращай на меня внимания», – показал жестом Шарик. Его работа была закончена. Такой приказ: сопроводить и обезоружить, дальше господин полковник сам.

Приказы нарушать нельзя, это самое худшее преступление. Вот первое правило, которому учат в Школе. Кто нарушил – смерть. А страшнее всего, что не попадешь в Рай. Бедняга Кнобль. Сам виноват, но всё равно жалко парня.

Японец нагнулся, вынул из-под штанины нож – левой рукой. Правая-то отшиблена.

– Это уже интересней, – сказал герр полковник и сделал шаг в сторону.

Оружие ему было не нужно. Он своими длинными руками мог такое вытворять – залюбуешься. Шарик приготовился любоваться.

Но японец-то не знал, что человек у него за спиной – просто зритель. Всё оглядывался через плечо.

Потом вдруг дернул рукой – и Шарик ослеп на левый глаз. Скосился правым. Ужасно удивился. Неестественно огромная рукоятка торчала прямо из головы, заслоняя половину обзора.

В следующий миг свет померк, будто на окне закрылась ставня. Любопытно, чтó за нею – такова была последняя мысль убитого.

Мальчишку было очень жалко. Какой талант погублен!

До этого момента полковник ненавидел Сибату только за то, что из-за чертова ублюдка пришлось оторваться от дел, заниматься ерундой. Теперь же ненависть так сдавила горло, что стало трудно дышать.

– Ловкий бросок, – просипел Хентеш, проталкивая ком в горле. – Но ты, приятель, остался без ножа.

Он еще не придумал, как именно убьет желтомордую гадину, но решил, что раз такое дело, торопиться не будет. Помянет Кугельхена честь по чести.

Японец тер правую руку. Она после удара наверно онемела. Но не пятился, и страха в глазенках не было. Не понял пока, с кем имеет дело.

Вдруг подскочил, выкрикнул что-то гортанное, ударил Хентеша ногой в грудь. Ишь ты.

Полковник уворачиваться не стал. О его грудь можно было только ушибиться. Многолетними тренировками он закалил тело так, что кулаком пробивал пятидюймовую доску, о голову ломал кирпич, а мышцы на груди и животе стали вроде бронеплит.

Японец отскочил. Рожа удивленная.

Хентеш приблизился, скаля желтые зубы. Ждал следующего наскока.

Во второй раз азиат с разворота впечатал каблук полковнику в пах. Другому этот удар расплющил бы всё хозяйство, но Хентешу плющить там было нечего. Тридцать четыре года назад в битве под Садовой осколок прусской гранаты навсегда избавил его от мужской слабости, которую по недоразумению называют мужской силой. С тех пор Хентеш перестал быть мягким. Ничто больше не мешало ненависти накачивать тело и дух сталью.

Маленькими шагами, растопырив руки, будто ловил гуся, полковник стал загонять прыгучего коротышку в угол. Сибата отступал, акробатику больше не демонстрировал. Сообразил, что бесполезно.

Наступил на что-то, чуть не упал, но выправился. Подобрал с пола свинцовый шарик.

Тем временем Хентеш придумал, как сделает.

– Ты прикончил парня, который подавал большие надежды. Он изобрел искусство без промаха стрелять из катапульты вот такими шариками. Я разработал для мальчишки прекрасный план, который из-за тебя теперь не состоится.

План действительно был прекрасный. Прикончить короля Умберто выстрелом из рогатки. Как воробья.

Его величество едет в открытом ландо по бульвару. Вдруг откинулся назад, вместо одного глаза дырка. Все кричат, суетятся, ничего не понимают. Ведь ни выстрела не было, ни дыма – ничего. А Кугельхен слезет с дерева и, пока шум да гам, тихо смоется.

Теперь придется изобретать что-то другое.

– За это ты умрешь медленной, страшной смертью, – продолжил Хентеш, всё больше закипая – готовил себя к атаке. – Я сломаю тебе локти, запястья, колени и голени. Оттащу в дальнюю, глухую штольню. В рот суну кляп, чтоб не орал. И оставлю валяться в темноте, пока не сдохнешь.

У японца, кажется, отошла ушибленная рука. Он подкинул шарик на ладони. Поцокал языком.

– Це-це-це. Европейцы думать, будто они изобретать всё на свете. Но у нас на Востоке всё давно уже изобретено. Например, тосэкидзюцу, искусство кидать камешки. Я хорошо уметь с детства.

Он размахнулся, и Хентеш зажмурился, потому что глаза были его единственным уязвимым местом. Всё остальное было из стали. Валяй, швыряй свой свинцовый шарик, стреляй дробинкой по слону.

Но шарик не попал в полковника. Вместо этого раздался стеклянный звон. Хентеш удивленно открыл глаза. И удивился еще больше, потому что совсем ничего не увидел, одну черноту. Не сразу догадался, что Сибата расколотил висевшую под потолком лампу.

Полковник ринулся к выходу, чтобы японец не удрал. Нащупал ключ в двери, повернул.

Всё, теперь никуда не денется.

Что ж, поиграем в кошки-мышки.

– Ну-ка, где ты прячешься, японская макака? – спросил он, навострив уши.

Услышал легкий щелчок – отпрыгнул в сторону. Молния, грохот, визг пули, отрикошетившей от стены.

Ловкач подобрал с пола свой револьвер! Как только отыскал его в потемках?

Хентеш расстроился. Красиво расправиться с Сибатой не получится. Что ж, у нас тоже есть пистолет, отличный семизарядный «люгер», новинка оружейной индустрии. Это, конечно, совсем не то, что переломать кости голыми руками, но ничего не поделаешь.

Перестрелка вслепую – игра тонкая, тут всё решает во‐первых, бесшумность, во‐вторых, крепость нервов. Кто выдал себя шумом, становится мишенью. А кто выстрелил первым и не попал, вообще подписывает себе смертный приговор. Высветился вспышкой – покойник.

В бункере воцарилась мертвая тишина. Оба старались не дышать.

Медленно, по сантиметрам, полковник достал из кармана серебряный портсигар. Швырнул в дальний угол, держа пистолет наготове.

Однако гнусный японец на уловку не купился, не выстрелил на звук.

Вместо этого впереди вдруг вспыхнул фонарик. От яркого луча Хентеш едва не ослеп, но реакция не подвела – выстрелил, целя чуть выше луча, чтоб наверняка.

В ответ полыхнуло внизу, на полу. Зарница осветила лежащую фигуру с вытянутой кверху рукой. Она-то и держала фонарь.

Последовало два удара. Первый – в середину груди – сбил полковника с ног. Второй – затылком о землю – оглушил его.

Очнулся Хентеш от того, что ему обожгло щеку. Открыл глаза, сощурился. Луч светил прямо в лицо. Вторая оплеуха окончательно привела раненого в сознание.

Меня подстрелили, сказал себе полковник. Кажется, я умираю.

И захрипел от ненависти. Но она впервые в жизни не наполнила тело силой. Оно было бездвижное, непослушное.

Раздался голос с акцентом:

– Чей это адрес в Париже?

В луче появилась рука с листком бумаги. Это была записка с парижским адресом Шефа. Японец успел обшарить карманы.

Потом потряс телеграммой из Главной Конторы.

– А от кого телеграмма из Карлсбад? Кто такой «Смит»? (Генералдиректор всегда подписывается: Смит, Карлсбад. Так повелось еще с тех пор, когда было две конторы – старая, в Лондоне, и новая, в Карлсбаде, и генералдиректор все время ездил туда-сюда.) Это твой начальник? А «неизлечимо больной Шульц»? Это такой код?

Стало очень холодно. У Хентеша заклацали зубы. Ненависть выходила из него, оставляя после себя ледяную пустоту.

– Не смей подыхать! – закричал японец. – Скажи главное: где мой господин, где Фандорин?

На последнем выдохе умирающий пробормотал:

– В цар…стве мер…твых.