Пастор ущелья Джекмана - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 2

В течение дня ему предстоит миновать шесть или восемь упомянутых выше придорожных пивных, а по опыту он знает, что нарушать длительное воздержание от спиртного нельзя ни в коем случае, поскольку выпивка, от которой он основательно отвык, незамедлительно окажет сокрушающее воздействие на его мозг. Джимми рассудительно качает головой, решая, что ни за какие коврижки не возьмет в рот ни капли спиртного, покуда не покончит со всеми делами в городе. Единственный для него способ на деле осуществить свое решение — это избегать соблазна. Зная, что в полумиле стоит первая из упомянутых пивнушек, Джимми пускает лошадь по лесной тропке, обходящей опасное место.

Преисполненный решимости соблюсти данный себе обет, едет он по узкой тропке и уже мысленно поздравляет себя с избавлением от опасности, как вдруг замечает загорелого чернобородого мужчину, лениво прислонившегося к дереву возле тропки. Это не кто иной, как содержатель пивнушки, издали заметивший его обходной маневр и успевший напрямик через заросли выйти к тропе, чтобы перехватить его.

— Здорово, Джимми! — кричит он поравнявшемуся с ним путнику.

— Здорово, приятель, здорово!

— Далеко ли путь держишь?

— В город, — отвечает стойкий Джимми.

— Неужто? Ну что ж, пожелаю тебе повеселиться там как следует. Не зайдешь ли ко мне пропустить стаканчик за удачу?

— Нет, — говорит Джимми. — Я не хочу пить.

— Всего один стаканчик.

— Говорят тебе, не хочу, — сердито огрызается пастух.

— Ну, ну, чего сердишься! Мне, в общем-то, все равно, хочешь ты выпить или не хочешь. Будь здоров.

— Будь здоров, — прощается Джимми, но не успевает проехать и двадцати шагов, как слышит оклик кабатчика, который просит его остановиться.

— Слушай, Джимми, — говорит кабатчик, снова настигая его. — Буду тебе премного обязан, если ты выполнишь в городе одну мою просьбу.

— Что тебе нужно?

— Я хочу, Джимми, отправить письмо. Это очень важное письмо, поэтому я не могу доверить его первому встречному. Тебя я знаю, и если ты возьмешься доставить его, у меня с души просто камень свалится.

— Давай письмо, — лаконично говорит Джимми.

— Оно у меня не при себе, осталось в хижине. Пойдем со мной. Это совсем близко, и четверти мили не будет.

Джимми неохотно соглашается. Когда они доходят до хижины-развалюхи, кабатчик приглашает пастуха спешиться и зайти в дом.

— Давай сюда письмо, — торопит Джимми.

— Понимаешь, оно еще не совсем дописано, но я его мигом закончу, а ты присядь на минуточку. — И вот пастух уже заманен в пивную.

Наконец письмо готово и вручено.

— А теперь, Джимми, — говорит кабатчик, — прими на посошок один стаканчик за мой счет.

— Ни единой капли, — говорит Джимми.

— Ах вот как! — Тон у кабатчика оскорбленный. — Ты чертовски горд и не желаешь пить с парнем вроде меня. В таком случае давай мое письмо назад. Будь я трижды проклят, если приму одолжение от человека, который брезгует выпить со мной!

— Ладно уж, не серчай, — говорит Джимми. — Так уж и быть, налей по стаканчику, и я поехал.

Кабатчик вручает пастуху жестяную кружку, до половины налитую неразбавленным ромом. Как только Джимми ощущает знакомый запах, к нему возвращается желание выпить, и он единым глотком осушает кружку. В глазах появляется блеск, на щеках — румянец. Кабатчик пристально смотрит на него.

— Теперь можешь ехать, Джим, — говорит он.

— Спокойно, приятель, спокойно, — отвечает пастух. — Я ничуть не хуже тебя. Раз уж ты угощаешь, могу и я угостить. — Кружка снова наполняется, и глаза у Джимми начинают блестеть еще ярче.

— Ну, а теперь, Джимми, по последней за благополучие сего дома, — говорит кабатчик, — тебе пора ехать. — Пастух в третий раз прикладывается к кружке, и с этим третьим глотком улетучиваются вся его настороженность и все благие намерения.

— Слушай, — говорит он несколько осипшим голосом, доставая чек из кисета, — бери вот это, приятель. Будешь приглашать всех, кто появится на дороге, выпить за мое здоровье, кто чего сколько пожелает. Когда все будет истрачено, скажешь мне.

И Джимми, покончив с самой мыслью добраться когда-либо до города, в течение трех-четырех недель валяется в пивнушке, пребывая в состоянии глубокого опьянения и доводя до аналогичной кондиции всякого путника, которому случается оказаться в этих местах.

В одно прекрасное утро кабатчик говорит ему:

— Монета кончилась, Джимми, пора бы тебе снова отправляться на заработки. — После чего Джимми для протрезвления обливается водой, вешает за спину одеяло с котелком, садится на лошадь и отправляется на пастбище, где его ждет очередной год трезвости, оканчивающийся месяцем беспробудного пьянства

Все это, хотя и типично для беззаботного образа жизни обитателей Австралии, не имеет прямого отношения к ущелью Джекмана. Поэтому мы должны возвратиться к нашей идиллии. Население ущелья очень редко пополнялось за счет притока со стороны. Искатели счастья, прибывшие в период, о котором повествует мой рассказ, оказывались, пожалуй, еще более свирепыми и грубыми, чем старожилы. Особым буйством отличались Филлипс и Мол — двое головорезов, в один прекрасный день приехавшие сюда и застолбившие участок на другом берегу ручья. Злобностью и виртуозностью богохульств, грубостью речи и поведения, своим дерзким пренебрежением буквально всеми нормами общественного поведения они перещеголяли прежних обитателей ущелья. Филлипс и Мол утверждали, будто жили до этого в Бендиго, и некоторым из нас приходила в голову мысль о том, что было бы, пожалуй, не худо, если бы Носатый Джим снова появился в этих краях и закрыл бы в ущелье дорогу таким новоселам, как эти двое.

После их прибытия атмосфера еженощных сборищ в баре «Британия» и в примыкающем к нему с тыла игорном притоне стала еще более разгульной, чем прежде. Буйные ссоры, нередко заканчивающиеся кровавыми потасовками, превратились в обычное явление. Наиболее миролюбиво настроенные завсегдатаи бара начали всерьез поговаривать о том, что неплохо было бы линчевать этих двух пришельцев, основных зачинщиков нарушений правопорядка.

Такой плачевной была обстановка в лагере, когда там появился наш евангелист Элайес Б. Хопкинс, прихрамывающий, запыленный, со стертыми от долгого пути ногами, с лопатой, подвешенной за спиной, и с Библией в кармане молескинового пиджака.

Это был столь непримечательный человек, что поначалу на его присутствие едва ли кто из нас обратил внимание. Поведения он был тихого, скромного, его лицо отличалось бледностью, а комплекция — худосочностью. Чисто выбритый подбородок говорил, однако, о твердости, а широко раскрытые голубые глаза свидетельствовали об уме их обладателя, так что более близкое знакомство выявляло в нем человека с сильным характером. Он соорудил себе крохотную хижину и застолбил участок, расположенный поблизости от разработки, на которой обосновались прибывшие сюда раньше Филлипс и Мол. Его выбор нарушал все практические правила горного дела, он был вопиюще нелеп и сразу создал вновь прибывшему репутацию зеленого новичка. Всякое утро, расходясь по своим участкам, мы с состраданием наблюдали, как он, проявляя громадное усердие, копал и долбил землю без малейшего, как нам было хорошо известно, шанса на успех. Бывало, заметив проходящих, он останавливался на минутку, чтобы утереть ситцевым в горошек платком свое бледное лицо, громко и душевно пожелать доброго утра, после чего возобновлял работу с удвоенной энергией. Мало-помалу вошло в обычай осведомляться — отчасти сострадательно, а отчасти со снисхождением — о том, каковы его успехи в поисках золота.

— Пока не нашел его, ребята, — приветливо отвечал он, опираясь на заступ, — но коренная порода уже где-то близко, и, надо полагать, сегодня мы наткнемся на россыпь.

День за днем он давал нам один и тот же ответ о неизменной бодрой уверенностью.

Вскорости Хопкинс начал понемногу показывать, из какого теста он слеплен. Однажды вечером в питейном баре царила необычно разгульная атмосфера. Днем на прииске была найдена богатая жила, и удачливый старатель щедро угощал выпивкой всех без разбора, отчего три четверти населения ущелья пришло в состояние буйного опьянения. Пьяные бесцельно толпились или валялись возле стойки, богохульствовали, бранились, орали, плясали или от нечего делать разряжали свои револьверы в воздух. Из игорного притона слышались аналогичные звуки. Тон задавали Мол, Филлипс и их приспешники, порядок и приличия были сметены начисто.