Немного любви (СИ) - Якимова Илона - Страница 2

Портрет госпожи Малгожаты, перевязанный черной ленточкой, молчал на стене. Там ей навеки семьдесят, и седые волосы уложены в сложную прическу, по форме напоминающую венчик колокольчика. Бархатное платье на ней черное, угольное даже на черно-белом фото. Эла до сих пор из детства помнила запах, каким пахло в старом шкафу в Крумлове, запах залежавшейся рассыпчатой пудры в желтенькой металлической пудренице. Племянники Томаш и Эва вяло ковырялись в кнедликах с сливами на десерт. Эла смотрела в тарелку и отчаянно хотела кусок шоколадного торта. Но это потом, главное спросить и выйти на воздух.

— Ну, как у тебя дела?

Это был ритуальный вопрос. Отвечать на него откровенно не следовало:

— Уволилась. Невозможно было уже.

Но оправдания приняты не были:

— Что ж. Ты хотела уволиться? Ты уволилась. Что теперь говорить.

Каждая фраза — как гвоздь, вбитый в гроб непутевой дочери. Прикрыла глаза, выдохнула, отпилила кусочек вареного теста на тарелке:

— Взяла отпуск. Съездила в Чахтице.

— Зачем? — Агнешка, оказывается, сегодня настроена довольно воинственно. Но с Элой она не говорит, потому обращается к матери. — Что за странная идея таскаться в Чахтице. Там и летом-то жутко.

— Но она же не спросила нас? Она всегда хотела жить своим умом, — отвечала младшей пани Криста. И транслировала для Элы. — Ты же всегда хотела жить своим умом, да?

— Да. А надо чьим-то другим?

— Ты почему разговариваешь с матерью таким тоном? Ты за этим приехала, мне дерзить? Рассказать, что мы снова должны тебя содержать? Ты бросила работу? Ты опять больна?

— Мама, я не больна. И последние семь лет содержу себя сама.

И вас частично тоже, но упоминать об этом моветон, конечно же.

— Но тогда-то ведь не могла?

— Не могла.

— Значит, и снова не сможешь. И куда денешься? Только к нам и придешь. Больше у тебя никого нет. А у меня Агнешка, у нее нервы. И дети, у Агнешки дети. Могла бы подумать об этом теперь, о нас, раз ты бросила работу. Самый подходящий момент, чтоб избавиться от рухляди.

— Так, я не хочу этого слышать! — Агнешка встала из-за стола, вышла прочь.

Спина ее, и та выражала неодобрение. Томаш подожрал сливы из кнедликов и был таков, Эва не замечала сторонний шум, уткнувшись в смартфон. Эва не от мира сего. Эву было немного жаль, ее она хоть как-то любила, вероятно, в память маленькой девочки, которую нянчила, когда не лежала лицом к стене. Тогда отвлечение на хнычущую двухлетку тоже спасало, как те гири, прижимаемые к груди. Но даже ради Эвы...

— Я не буду продавать дом. Помимо того, что просто не хочу, жить в своем всяко дешевле, чем в съемном.

— Так и начинай с того, что просто не хочешь. А могла бы подумать, да. Подумать о нас! Но нет, где тебе, ты же всю жизнь считала себя лучше всех. Ты же особенная, как же! И бабка... уж я говорила, но она только потакала твоей мании. Ты всегда считала себя выше нас, а ты такая же, ничем не лучше, ты нас бросила, когда сестра ухаживала за ней, а дом получила опять ты. Не я, не она, но ты!

— Вы же хоронили ее на мои деньги.

— Это неважно, ты нам еще должна. Должна хотя бы теперь подумать.

— За что ты ее так ненавидела?

— Ненавидела? Я?! Не говори ерунды.

— Ты даже проститься мне с нею не дала. Я же спрашивала! Я же хотела приехать!

— Я говорила. Говорила, что мы вызываем врача третий раз за вечер... Ты не приехала. А что бы ты сделала, если б и приехала, а? А я тебя спасла. Знала бы ты, от чего я тебя, дуру, спасла...

— От чего?

— Сказать бы, а все жалеешь тебя, жалеешь, да видно, зря. Ни сердца в тебе, ни совести. И благодарности никакой. Одни мужики на уме, ни работы нормальной вот опять, ни семьи. Родить — и то не смогла.

Родить не смогла. Зачем рожать, если не можешь любить ребенка? Почему пани Криста не сделала аборт, впервые забеременев? Эла, по крайней мере, не повторила материнской ошибки. После чего уже и впрямь не смогла родить, и пани Криста считала это справедливой Господней волей в адрес блудной дочери.

— Не смогла, — отвечала ровно, — зато Агнешка у тебя молодец. Зачем вы поменяли фотографию?

— Какую?

— Ту, на ее могиле.

Повисла короткая пауза.

— Я ничего не меняла, — пани Криста бросила вдруг испуганный взгляд на внучку, поглощенную смартфоном, потом на старшую дочь. — Тебе лучше уйти.

— Что бабушка говорила перед уходом?

— Ни о чем. Не вспоминала тебя.

— О чем она говорила?

— Она говорила о... стрекозах.

Пани Малгожата насмешливо взирала на семью с портрета на стене, вот уже восемь лет перетянутого черной ленточкой. Материнское лицо изменилось мгновенно и странно, но Эла все же задала вопрос снова:

— Зачем вы сделали это?

— Тебе лучше уйти.

Профессия дает массу преимуществ. И первое из них — не нырнуть на скорости в ближайший столб, услыхав вот это вот всё. Снова. Как каждый раз. Отделяешь себя от переживания, переживание от себя, кладешь по разные стороны трассы. Cосредотачиваешься на спидометре. На голосе навигатора. Маршрут построен. В динамиках аудиосистемы — многолетний покойный любимчик, мемфисское произношение, ленивые длинноты, вязкая, словно черничное варенье, сладость тембра. Каждый раз чистое незамутненное удовольствие, еще и от того, что Король был с ней давнее, его не пришлось стирать из плеера после всего, десять лет назад. Но через час примерно тошнота от семейного обеда догнала, Эла заглушила мотор, притулилась на обочине на выезде из Тршебич. Вот мало ей было той, давнишней травмы, решила еще залакировать новой? Съездила, называется, повидать бабушку на кладбище, съездила повидать маму с сестрой... Живых. А вышло краше, чем с мертвыми. Господи, как она прожила-то свои сорок пять в этом лютом холоде, в этом вранье?

Легла лицом в руль. Повыла. Подышала. Всё, можно ехать дальше.

Не ищи одобрения.

Не ищи любви.

Сама себе мать и дитя.

Пока Элвис пел, дорога текла, она думала. До Крумлова еще два часа, хватит подумать, даже если не хочется.

Семья всегда была странной, с извращенной зеркальной симметрией.

Госпожа Малгожата не любила дочь, Кристу, зато любила старшую внучку Элу. Настолько, что даже фамилию ей вписала свою, а не зятя. Впрочем, зятя там и не было, верней, все вопросы Элы об отце мать обходила трагическим молчанием: мол, это так ужасно, что и рассказывать нечего, вырастешь — поймешь. Выросла и поняла, что спрашивать бесполезно. Пани Криста, в свою очередь, не любила старшую дочь, но любила младшую, Агнешку, и обе они, мать и младшая дочь, носили фамилию мужа пани Кристы. А еще пани Криста не любила мать, госпожу Малгожату, но была внимательна и заботлива к ней самым исключительным образом. По отношениям же трех поколений никакой посторонний, да больше того, близкий, никогда бы не догадался о положении дел, ибо приличия соблюдались свято, и это вот Элу вымораживало ужасно, начиная лет с двенадцати, когда семейное вранье перестало восприниматься как догма. Сор из дома не мести, улыбаться, быть милой, помогать маме. Порой ей казалось, что ее и родили ровно за этим — помогать маме — ибо никакой другой цели существования не предвиделось.

Довольно трудно жить долгую жизнь, прикидываясь, что все нормально, когда на самом деле нет. В какой-то момент начинаешь путать две реальности, под каждую из которых надо мимикрировать поочередно. Кладут тебя на красный ковер, а ты — оп, и зеленая. В клеточку. Непорядок.

Какая-то видимость контакта у пани Кристы была с отцом, но деда нет в живых уже четверть века, а до того он просуществовал лет пятнадцать в левостороннем параличе, хорошо ухоженным растением. Вообще с выживаемостью — и приживаемостью — мужчин в семье обстояло не очень, и рождались тоже одни девочки, Томаш вон первый за четыре, что ли, поколения. И то, внешне полностью удавшийся в отца, с которым Агнешка поддерживала весьма избирательные отношения. Такое впечатление, что мужчины отваливались от осиного роя, как наносное, несносное — оплодотворил и ушел, зачем тут еще один нахлебник. Что-то они такое про них знали, эти мужчины.