Немного любви (СИ) - Якимова Илона - Страница 19

— За интерес, ну?

— За интерес, Пепа, я ж не скрываю. Есть заказ — написать книгу. Все обычно, фамилии моей там не будет, но сбор материала и обработка мои. Писать мне две недели, не больше, чисто каникулярный заказ, годный, чтоб красиво отдохнуть и отбить билеты на самолет и Сваровски девушке, но тема...

— Что тема?

— Твоя тема, Новак. О странной Праге, о смертельной Чехии, о той криминалистике, что всегда в тени, о нераскрытых делах, о делах нераскрываемых. Лучше с налетом мистики, страшилок каких-нибудь. Я так понимаю, у тебя такого добра — два товарных вагона с тележкой. Поделись, будь другом. Наверняка и сейчас в работе есть что — не поверю, что ты пузцо нарастил исключительно на ежедневной рутине... Жрут обычно от нервов, да?

— Я жру потому, что голоден, — фыркнул Новак, — и потому, — он приосанился, — что плох тот чех, кто имеет жилистый торс, подобный твоим мослам! У человека доброй души, у хорошего человека и тело должно быть приятно округлое — и тогда он к себе располагает с первого взгляда! А что еще нужно хорошему полицейскому для успешной работы...

— А что еще нужно хорошему полицейскому для успешной работы?

— Ах вот ты о чем. Нет, Гонзо, тут ты не внедришься, и не надейся.

— Ну дай мне информатора из своих, дай человечка, не жабься.

— Спросил бы, что я с того буду иметь, — буркнул Новак, — да не стану. Ясно же, что ничего и не буду. В каждом поляке плотно сидит убитый тем поляком жид!

Грушецкий уже откровенно ржал:

— Не любишь ты поляков, Пепа...

— А за что вас любить-то?

— И правильно делаешь! Дай человечка, Пепа, а я тебе пригожусь, отработаю в свой черед. Знаешь ведь, за мной не пропадет. Только не делай этого на отлягайся, я не пойму.

— А, ты все равно с живого не слезешь же! Ну... — Новак воздел круглое лицо к деревянному потолку «Малостранской», вытянул губы трубочкой, думал. — Значит, так. Имен никаких — точней, пиши любые, какие приклеишь, главное, чтоб с реальными не совпадало. Это раз. Два — реальных дел последних пяти лет тоже не дам. А в-третьих...

В-третьих, в кармане у Новака зажужжало.

Он вынул смартфон, вперился в него круглым глазом, хмыкнул и, подтолкнув пузцом стол, выскользнул с лавки. Потоптался вблизи двери, отвечая односложно — Гонза не прислушивался — когда же плюхнулся обратно на стол, принесли уже колено, капусту, сметанный соус с хреном и еще пару пива. Новак принял такую щедрость и обозрел роскошества с крайним удовлетворением:

— Одобряю, — сказал он. — С уважением заходишь, стервец, кто же тут устоит.

Нож и вилка терзали вязкую, коричневую, проваренную в пиве и запеченную с медом и горчицей свиную шкурку, нежная мякоть под ней распадалась по волоконцу. И, подобрев, Новак вернулся к неожиданности более для него непостигаемой, чем нераскрытые убийства последних десятилетий:

— Ты, стало быть, женишься?

— Я никогда не женюсь, мне двух раз хватило. Все эти формальности — для людей, приверженных системе и на нее молящихся. Но женщину я себе выбрал... на какой-то срок.

— И она не бежит от тебя с воплями, узнав про честные намерения? Это от тебя-то? Что с ней не так?

— Она особенная.

— Ну да, — ухмыльнулся Новак, — Гонз-стандарт. Дай угадаю? Рост от ста восьмидесяти, ноги от ушей, грудь не больше В, спортивная жопа, умные глаза, легкий налет интеллекта на лице. И чем эта отличается от прошлой? У прошлой вроде была та же фамилия.

— Зато имя у этой другое. Как у бывшей жены — легко запомнить.

— Пан журналист практичный!

— Пан журналист старый. И ленивый. Знаешь, что такое быть взрослым мальчиком, Пепа?

— Что?

— Знать свой стандарт. Знаешь, что любишь, это и выбираешь в кондитерской. Не тратишь время жизни на негодный вариант.

Мисс Натали Смит произносила «ты мой герой» и «с тобой так интересно!» именно тем тоном, что он любил. Распахивала глаза и, окутанная пеленой влаги, ждала, пока он раскроет над нею зонт в дожде. Сердцу поэта импонировали длинноты линий ее тренированного тела, долгота ног, гибкость обвивавших его рук... Нет необходимости писать стихи, чтоб обладать сердцем поэта. Для этого надо просто обладать сердцем. Хотя бы чьим-то, если своего иметь не привелось. Насыщение женщиной быстрее приходит с возрастом, быстрее настигает и пресыщение. Но с ней он рассчитывал успокоиться, что бы это не значило — все равно толком не знал. Тем более, Наталка выбрала довольно обыденный способ его успокоить — беременность. Не то чтобы он хотел, но раз уж случилось и не уберегся, решил радоваться. Первый-то раз вписался в отцовство слишком молодым, не успел понять. Многое проскакивал на скорости, торопясь жить, если говорить об отношениях между людьми. Обручального кольца никогда не носил — некогда — хотя и бывал женат. Женатым не успевал вжиться в роль, как всё заканчивалось. Он вообще очень многого не успевал и только после сорока стал нехотя замедляться — в чувствах, мыслях, ощущениях, действиях. Но с замедлением и кайф становился короче. Вокруг все твердили о кризисе среднего возраста, но Гонза не чувствовал его на себе. Кризис среднего возраста — он для малахольных, которым нечем заняться, у которых нет к жизни жгучего интереса, а у него был он — всегда. И более всего этот интерес составляла собственно дорога — от темы к теме, от страны к стране, от города к городу, от женщины к женщине. Дорога была сутью Гонзы Грушецкого, смыслом его существования, благословением, проклятием, лейтмотивом, кредо. А вот в местах назначения, в узловых точках обычно он не задерживался. Какой уж тут кризис, когда? Некогда.

— Ладно, — хмыкнул Новак, — будем считать, это мой подарок к свадьбе. Есть у меня информатор под твою задачу, прямо сейчас внезапно нарисовался — везучий ты, черт. Скоро должна подойти. Если не ошибаюсь, Эла, во-первых, за пару дней в Праге сама уже насмотрелась на странное, во-вторых, поработала со мной еще в Брно, в-третьих, голова у нее что надо, она тебе странного чешского расскажет из любых веков и времен. Она умная. Только фамилия у нее глупая. Одна из этих исторических графинь... ну, этих, их все знают?

— Валевская, что ли?

— Гонзо, ну вечно ты про секс. Не, там про кровь. А! Батори.

Грушецкий, взявший было на вилку шмат свиного колена, остановил руку, помедлил, все же донес кусок до рта, прожевал и только потом поднял на Новака разом потемневшие в черноту глаза:

— Батори?

— Только не говори, что ты и ее трахнул. Это ты зря. Баба норм, но характер тяжелый и имя странное.

— Венгерское, — процедил сквозь зубы ясновельможный пан Ян Казимир Грушецкий.

Глава 2. Старинная знакомая

В мире имелась только одна Эла Батори, с ней он был к великому сожалению знаком.

Эльжбета Батори. Довольно странное сочетание имени и фамилии, чтобы нормальные родители дали его собственной дочери. Но у Элы и не было нормальных, у нее имелись только бабка, мать и младшая сестра. По юности она писала графоманские стишки. На писанине они и сошлись и, когда бывал в Варшаве, тусили вместе к обоюдному удовольствию, поговорить, поиметься в мозг с ней было само наслаждение. Он и вообще не думал, что может дружить с женщиной, а с ней получалось. Так все оставалось лет десять, так бы все и оставить, но... Короче, они оказались однажды в постели. Ну как однажды, Ян переживал не лучшие времена, расставшись с очередной вечной любовью, ему очень надо было почувствовать женский спрос к себе. Он его и чувствовал с любой желающей. Элу штормило — но ее штормило всегда, она и в психологи пошла ровно за тем, что ей самой сызмала требовался специалист. И в один из забегов Грушецкого в Чехию после особенно долгой, доверительной переписки он ее завалил. Ну вышло так, что? Как-то само случилось, да она и хотела, поплыла сразу, как только прижал. Ну, что там было — две ночи, несколько раз и разбежались, но ощущение осталось странное, все-таки товарищей не зря трахать не принято. Сделали друг другу приятное, и ладно, но она же стала накручивать. Ревновать. Это ему не сдалось примерно никак, он и уехал в Сирию, где тогда было горячо, военкорром. У него вообще в тот момент наклевывалась другая, поинтересней, ее и выбрал. К ней и вернулся из Сирии, когда надоело, что вокруг постреливают и едва не попали в него. Потом была другая другая. Потом еще одна. С Элой связь оборвалась, да в ней и не стало смысла — она истерила, думала, что он ей что-то задолжал, видимо, сердце, но это уж слишком. Он ничего не обещал. И ни в чем не обманывал. Ни про какую любовь речи не шло. Короче, ну ее к бесу. Янек обычно легко забывал случайных, забыл и здесь. Постарался, по крайней мере, забыть, не забивать голову, да и вспоминать, при его-то плотности существования, было некогда.