Немного любви (СИ) - Якимова Илона - Страница 14

— Может, молиться?

— Я давно уже не христианка в привычном тебе понимании. Но да, религиозным проще. Я не верю ни в какого божественного отца, потому что, судя по его обращению с нами, отец он довольно скверный. Вот если бы там была мать... хотя мне ли говорить что-то о матери!

— Ну и создай себе мать, Эла. Создай себе старшую, которая будет любить тебя безотчетно и полно. На это запрета нет. Каждый выбирает тех благих богов, кто ему по душе.

Старшую. Зачем же она это сказала?

— Если ты не против, Магда, давай спускаться.

Обратный путь проделали почти в молчании. Кружевные колоннады и колоннады имперские постепенно охватывал сумрак, старую позолоту дерев догладывала осень. Как часто бывает в октябре, холодно сделалось внезапно и пронизывающе. И только вернувшись к «Старбаксу», произнесла то, в чем было признаться сложней всего:

— Знаешь, мне кажется, я в этом виновата.

Глупость же, но почему-то так чувствовала. Магда поняла с полуслова:

— В том, что не дала той девочке треснуться спиной на камни?

— Я ее так ненавидела в этот момент... иррационально.

— Ненависть вообще штука иррациональной силы, она обезоруживается, если докопаться до причин. А причины ты и сама знаешь.

— Да. То, что она молода, а у меня впереди старость.

— У всех впереди старость.

— У нее — уже нет.

— Извини, мне кажется, тебе пора в Прагу.

— Куда?!

— У тебя достаточно сил. Ты прекрасно выглядишь. Давай есть этого слона по частям. Езжай в Прагу, отдели красоту этого мира от его боли, а когда вернешься, мы снова поговорим про ненависть, которую чувствуешь к молодым.

— Отдели от грязи эти маковые зерна, понятно. И познай самое себя. Что ж, плевое дело — после стольких-то лет упражнений...

— Подержишь?

Магда протягивала ей ребенка. Магда испускала ровный мягкий свет, она была похожа на Богородицу, на ту самую Крумловскую мадонну. Комок в горле и лютый голод, опять лютый голод, который с трудом сглотнула.

Выращенные без любви дети безвкусны, хотя питательны.

Да почему же вспоминается именно этот бред? В самый последний момент Эла удержалась чудом, отшатнулась:

— Нет. Извини.

— Без проблем.

Она все еще крутила в голове фразу Магды, сказанную на прощанье, когда уже отмотала не первый десяток километров к столице, не имея, как и в тот раз, ни понятия, зачем едет, ни брони в отеле, ни представления, где бы хотела жить. Чистый адреналин: бей — беги — замри. Бить было некого, кроме себя. Замереть — она и так замерла в этой боли на десять лет. Бежать? Бежать тоже можно было только от себя самой. Или, наконец, не бежать, а изгнать из Праги воспоминание, ставшее для нее источником многолетней боли.

— Подвал надо вскрывать, — сказала Магда. — В твоем случае может помочь. Если сил сейчас достаточно, конечно.

— Не все подвалы надо вскрывать.

На ближайшей заправке, остановясь взять кофе, вбила в букинг поиск апартаментов, старательно избегая Йозефов. Карловарские оплатки, валявшиеся на заднем сидении, отлично зашли с капуччино, хотя в целом Эла была к ним равнодушна.

Подвал вскрылся сам.

Глава 10. Кордицепс

Прага

Небо слепило глаза. Холодно, и много солнца, и в этом солнце безлиственные ветви деревьев венозно пронзали собой яркую бирюзу небес. Все сокровища небесные сосредоточены в этом цвете, как же она любила его, бесснежное небо крайних дней октября.

Мост был на месте. Часы Орлой были на месте. Прага была на месте.

Сердце захватило, и оно пропустило удар. Зачем она так долго медлила со свиданьем? С ощущением близости, молодости, радости, предвкушения жить? Оно только и возможно в Праге. И теперь предстояло отделить его от травмы. Маковые зерна — от грязи, чтобы обрести забытье.

Крохотную квартиру сняла у Карловой площади, чтоб даже и ходить другими путями. Кайзерки, сыр с плесенью, нарезка ветчины, молотый кофе, сливки и марципаны, конечно же — запасенный с вечера завтрак, а проснулась она уже в путешествии, в которое отпустила сама себя, в Праге. Надо сказать, Эла несколько раз пыталась — но всякий раз город отталкивал ее, слишком плотно пропитанный воспоминаниями — и она залегла в Брно, во второй столице есть все, чтобы жить. Но дышать можно только в Праге, там, где тело помнит ощущение кромешного, лживого счастья. Единственного настоящего счастья ее жизни.

С утра вышла кружить по городу, здороваясь с каждой улочкой, чем ближе к Староместской — тем теснее, и сама себе напоминала рвущегося с поводка пса, долго сидевшего взаперти, которого наконец вывели гулять. Была прекрасная свобода бродить во всем этом одной, напоминавшая легкое опьянение — красотой города и плотностью его намоленных мест, округлостью камней под ногами, осенним солнцем, ветром, влажным дыханием реки. Раньше для Элы очень важен был человек рядом, с кем можно делиться восторгом путешествия, и восклицать, и указывать, и обращать внимание, и обсуждать. Обычно подруга, а однажды это был Ян, с ним получалось лучше всего. Но с тех пор много воды утекло, мутной воды, теперь она предпочитала одиночество. Одиночество в путешествии равно возможности избирать любое направление, не сверяясь с мнением спутника.

Под Карловым мостом теснились лебеди и лодки. Мучительно захотелось на один из корабликов, скользящих по Влтаве, но она поклялась не делать того же, что делали они тогда, потому что слишком велик урон воспоминаний, и потому просто стояла поодаль от статуи Непомуцкого, щурясь на туристов, прилежно натирающих бронзовый собачкин нос на счастье. Любой дурак знает, что счастье так не работает. Счастье вообще не здесь. И где оно, если не в Праге?

Она боязливо попробовала вернуться в Прагу первый раз пять лет назад. Было больно.

Можно же всю жизнь прожить в стоячей воде Брно, никуда не высовываясь.

Но Магда права, пока сил хватало. И чувствовала она себя куда лучше, чем в Вишнове, Брно, чем даже третьего для в Крумлове. Раздражало одно: гало вокруг некоторых людей, обостряющееся в сумерках, так никуда и не делось. Что интересно, от источников света при вечерней езде по трассе она его не наблюдала.

С этим явно надо идти к окулисту.

Как будто развернулась сжатая пружина, как будто выдохнула. Так долго держала себя, сжав в кулаке, что теперь не верила себе сама — не больно. Неужели освободилась? Было сперва странное ощущение, что она вот-вот встретит Яна на каком-нибудь разнесчастном углу Вацлавака, но, слава богу, скоро прошло. Второй день начался еще лучше первого. Никуда не торопиться, пить кофе с марципанами в чужой кухне у Карловой площади, воображая ее своей, предвкушая, что снаружи ждет непременно прекрасное приключение, а там, как по заказу, никакого дождя, только солнце, свет, синее небо. Всякий день она выбирала новую точку, с восторгом ощущая: Яном не пахло нигде. Сегодня помимо праздношатания меж лавочек с гранатами и богемским стеклом, можно было собраться с силами, подняться на Пражский град.

Корабль, идущий курсом поперек Влтавы, вот что это такое. Корабль, несущий тысячелетия истории — и севший на мели, нанесенной за те века, сложенной из мифов, легенд, поверий. Огромный холм, влекущий на себе груз стертых до обезличивания чужих жизней. Прага — странный город, густой, пересыщенный раствор. Кинь в него ветку, простую сломанную ветку, и та обрастет солевыми кристаллами смысла. И мертвую красоту ее мир примет как должное. От мертвой красоты — к красоте живой, так ей хотелось двигаться, но кругом были крыши, камни, стены, вода, синь, голые ветви деревьев. И рыцарь, стоящий у Карлова моста совсем отдельно, и другой, убивающий дракона возле собора святого Вита. Собор, конечно, как многое в Праге, есть музыка, застывшая в камне, и более всего хотелось проникнуть к тем музыкантам, узнать, кто они были. Умершие завораживали ее всегда. Вероятно, именно потому, что сама смерть люто страшила... И по непонятной для себя причине, поразмыслив, поменяла планы прямо на месте, направилась на Петршин. Странное дело, теперь плывущий, покачивающийся под ногами пол фуникулерного вагончика совсем не пугал, напротив, внушал пьянящее чувство свободы, дарил небо вокруг. А Град... а что Град — он стоял без нее, он простоит и дольше. Пусть он еще подождет ее, совсем немного, покуда Эла собирается с духом. На Граде, наверху, еще сохранилось немного ее личных теней, из тех, которых не хотелось тревожить. Развеять бы их, но каким вошебством?