Сво(бо)дные (СИ) - Шварц Анна - Страница 6

— Всегда мечтал трахнуть сводную сестренку, карамелька. Если согласна — подмигни.

Она трясет головой, зажмурившись. Я замечаю что-то странное на ее лице и делаю шаг, хватая ее за подбородок и поворачивая лицо на свет.

— Не трогай! Не трогай! Мне больно!

— Конфетка, это что за херня? — интересуюсь я, рассматривая синяк на челюсти, с которого, видимо, она смыла штукатурку, потому что до этого я его не видел.

— Я ударилась! Отпусти! — Она снова отталкивает меня, и в глазах блестят слезы.

— Ударилась? Об чей-то кулак? Он тебя еще и бьет? — Я приподнимаю бровь, а нимфа, всхлипнув, внезапно выбегает из ванны, хлопнув громко дверью.

Я смотрю ей вслед. Черт, карамелька.

Я знаю, что она вернется рано или поздно, потому что ей понравилось, как бы она ни отрицала. Готов поспорить на что угодно, что максимум, на что способен ее хряк — две минуты дрыганий на ней и кулак вместо предварительной ласки.

Ну и мразь.

Я открываю воду в раковине и быстро умываюсь, пытаясь хоть немного остыть. Кажется, это бесполезно, потому что я весь в ее сладком запахе.

В этот момент открывается дверь, и я слышу удивленный голос за спиной:

— Ой! Кристиан, ты когда успел вернуться? Я ж дверь закрыла!

Ммм… бля.

Глава 9. Оксана

Я выскакиваю из ванной, как во сне. Перед глазами клубится туман, между ног все еще пульсирует, сами ноги становятся ватными. Едва ли не сталкиваюсь с мамой, пролетаю мимо нее со словами: «Мам, я домой. Позже позвоню», — и бросаюсь к обуви. Пока мама соображает, что, собственно, происходит, я уже посылаю ей воздушный поцелуй и вылетаю из квартиры, даже не попрощавшись с Павлом Георгиевичем.

Прислоняюсь спиной к двери, закрываю глаза и какое-то время перевожу дыхание. Блин блинский, я насквозь пропахла Кристианом! Или мне кажется? Не верится, что он только что хозяйничал в моих трусиках, обжигал меня своим дыханием, целовал мое ухо, которое теперь огнем горит, прижимал меня к себе… А я…

Господи! Какой позор! Я же замужем! Он почти мой брат!

Кое-как отклеиваюсь от двери и медленно спускаюсь вниз. Выхожу на улицу. Темно. Васька справляет нужду в густых кустах у дома, болтая по телефону и громко смеясь. Роняет телефон, видимо, прямо в лужу, матерится, вылезает из кустов, вытирая его о ветровку, и снова прикладывает к уху. А я смотрю на него, и меня начинает жутко мутить. Какой же он отвратительный! И как я раньше этого не замечала? Или замечала, да просто внимание от других мужчин не получала, чтобы пробудить в себе хоть толику разума?

— Ты че, соскучилась? — фыркает он мне.

— Я домой, Вась, — отвечаю я, едва ли ни морщась, глядя на него.

— Че, навоняла в толкане и стыдно стало? — ржет он.

— Ага, — киваю я задумчиво. — Стыдно.

— Ты это, иди одна. Я с Витасом уже договорился…

Надо же! Друг из тюрьмы вышел. Два года не виделись. Ради такого случая можно жену одну среди ночи домой отправить.

— Вась, тебе мама деньги дала. Раз ты не вернешься, дай мне их. На такси.

— Оксанка, не тупи! — рявкает он. — Тут идти-то полчаса! Потряси жиром! Давай топай. Я попозже приду. И это… помойся, надень че-нить красивое… Я тебя сегодня жарить буду. — Его сухие губы растягиваются в злой улыбке, и я мысленно молюсь, чтобы он ушел к своему Витасу на неделю или на месяц, а еще лучше — навсегда.

Он опять возвращается к телефонному разговору, разворачивается и идет в противоположную сторону. Я провожаю его взглядом, пока тощий силуэт не скрывается во мраке улицы. В этот момент звонит мой мобильник. Достаю его из кармана, вижу мамин номер. Вздохнув, принимаю вызов.

— Оксан, ты чего возле дома стоишь? Я тебя из окна вижу.

Я поднимаю лицо. Мама, отдернув занавеску на кухонном окне, смотрит вниз.

— Мам, у меня живот заболел. Извинись за меня перед Павлом Георгиевичем. Я к вам на днях на чай загляну.

— Муж твой куда пошел?

— За сигаретами. Он такси вызвал, мам. Не переживай. Иди к столу. Приеду домой, позвоню, хорошо?

Слышу мамин тяжелый вздох:

— Ох, Оксана, Оксана! Стукнуть бы тебя, да уже некуда. Как приедешь, сразу же позвони, поняла?

— Да, я же сказала, — отвечаю я и машу ей рукой. Первая сбрасываю вызов и спешу скрыться с ее глаз.

Домой добираюсь едва ли не бегом. Во-первых, страшновато ночью в одиночку разгуливать по городу. Во-вторых, если задержусь, мама не поверит, что я на такси поехала. Пробежка меня освежает, выветривает дурь из головы, а под дурью я подразумеваю Кристиана, но не избавляет от памяти предательского тела, которое все еще чувствует его прикосновения, дыхание, поцелуи.

С порога звоню маме. Она делает вид, что верит мне, желает спокойной ночи, и я прямиком отправляюсь в душ. Пытаюсь остудить себя под струей холодной воды, но закрывая глаза, вижу Кристиана! Он стремительно превращается в какое-то наваждение.

Я отвлекаюсь на стирку, кормление своего пушистого Тимошки, на зеленый чай, даже на какой-то примитивный сериал по телевизору, а вздрагиваю от того, что слышу его вкрадчивый шепот.

Дьявол он, или бог, но проник в меня основательно. Радует лишь то, что мысли о нем сбивают меня с мыслей о том, в каком состоянии вернется домой Васька.

Я пытаюсь уснуть, но ворочаюсь в постели, тревожа кота. Стоит задремать, как снова — порочный взгляд, томный шепот, сногсшибательная улыбка, крепкие объятия-тиски, прикосновения, поцелуи. Меня помаленьку начинает грызть совесть. Казалось бы, перед кем стыдиться? Васька уже полтора года спит, в основном, на диване. Хотя он и раньше часто засыпал там, где вырубался: в подъезде, в прихожей, на кухне, в туалете. Любимой и желанной я не чувствовала себя никогда! А сегодня что-то во мне щелкнуло. И теперь эти щелчки мелкими импульсами раздаются по всему моему телу.

Васька приползает домой в начале четвертого утра. Естественно, дверь открыть не может. Долбит кулаками в дверь, разбудив соседей и напугав кота. Я впускаю его в квартиру и морщусь от запаха рвоты и мочи. Его руки и лицо в грязи, джинсы от промежности до колен мокрые.

Я невольно отворачиваюсь от своего икающего мужа, который, шатаясь, встает на ноги и пытается выпрямиться, держась за шкаф-прихожую.

— Ч-че… ик… блядовала, пок-ка… ик… мужа дома не б-было, д-да?.. Ик…

Начинается! Я закрываю глаза, качая головой, и тихо прошу:

— Вась, ложись спать.

— А ч-че? Люб-бовника в шкафу пряч-чешь? Ик…

— Вась…

Он замахивается, но я вовремя уклоняюсь и бросаюсь в комнату. Пока он, упав, опять поднимается на ноги и орет зверем, я хватаю кота, заскакиваю за дверь и запираю ее. Для надежности быстро подтаскиваю к двери комод. Теперь у него точно сил не хватит выбить ее.

Не знаю, страшно мне, или я уже привыкла, но почему-то спокойно сажусь на кровать и, прижимая к себе свое пушистое чудо, глажу его, не обращая внимания на стук кулаков по двери и крики Васьки.

— Открывай, сук-ка! Ик… Муж домой вернулся! А ты, блядь, там со своим хах-халем ебешься, д-да?! Ах ты потаскуха… Ик… И как мне угораздило на тебе, шлюхе, жениться! Ик…

Крик становится громче. Васька грохочет посудой, швыряя ее в дверь. Соседи начинают нервничать. И спустя минут сорок к нам уже приезжает наш участковый. Скручивает Ваську, приковывает его наручниками к батарее на кухне, давно ставшей ему родной, и просит меня выйти.

— Оксан, — вздыхает он, давно перейдя со мной на «ты», — давай я его без всякого суда на три года закрою? Ну сколько можно? Прибьет же тебя когда-нибудь.

— Не надо, Сереж, — прошу я, поглядывая на неуравновешенно смеющегося Ваську. — Нельзя так.

— Котик у тебя красивый, — улыбается он, с жалостью глядя на Тимошку.

— Спасибо. Я его у подъезда нашла.

— Не котика тебе надо, а ребеночка. Только не от этой обезьяны. — Он кивает на Ваську. — Короче, я его сейчас забираю. От трех до пятнадцати суток. Посмотрю на его поведение в «стакане».

— Да он успокоится к утру. Ему бы проспаться.