Русалья неделя - Воздвиженская Елена - Страница 14

И вдруг, откуда ни возьмись, Глазливая идёт. Хоть бы что ей! Не берет её морок старухин. Подошла и встала в сторонке – строгая, прямая. Люди замолчали, на неё уставились, отродясь они Настьку такой не видали. Всё она с улыбкой блаженной да стишками своими плясала по улицам. А тут стоит будто и вовсе умная девка перед ними, глаза ясные, лик строгий, глядит она глазищами своими прямо на старуху и говорит:

– Что, снова тебе неймётся, ворона старая? Опять по души пришла в мир людской?

Захохотала старуха, затряслась мелко-мелко:

– Да и ты я вижу тоже здесь? Давно ли? Сколько тебе нынче годков?

– Сколь ни есть все мои, – пресекла её Глазливая, – Пошла прочь с моей деревни.

– Ох-ох, испугала! Возьму своё и уйду.

– Нет тут твоего, карга!

– А это мы поглядим, – ответила злобно старуха.

Подошла она к Ивану, парню молодому да статному, стоит тот перед ней ровно каменный, слёзы только из глаз сами льются. Сила в парне недюжинная, а стоит и сделать ничего не может, сковала его ведьма проклятая. Только было подняла старуха руку, чтобы ко лбу его притронуться, как упала Глазливая на землю, затряслась, забилась, а после вытянулась вся в струнку и замерла. И вдруг изо рта её голубица белая выпорхнула и на старуху кинулась.

Каркнула та по-вороньи и вороной оборотилась. Сцепились они в воздухе, только перья летят. А люди стоят и помочь не могут, нет сил пошевелиться. Лишь смотрят что-то дальше будет. А голубица клюёт и клюёт каргу, но вот изловчилась та и подмяла голубицу. У той крыло-то одно подбитое было. Вспомнили люди, как вчера кто-то камнем в Глазливую бросил да руку ей сильно зашиб.

Погибать стала голубица, до крови её ворона клюёт. И тут вдруг Иван силу в руках почуял, видать всё же ослабели чары карги старой. Схватил он палку с земли да и ударил ею, зашиб ворону. А голубица белая на земле лежит, не шевелится. Тут туман спадать начал, рассеялся, солнце выглянуло. На месте карги старой лишь горстка перьев чёрных осталась. И голубица пропала, как не было. А на её месте Глазливая лежит.

Подбежали люди к Настьке, руки-ноги ей растирают, а она не слышит, не видит, словно мёртвая лежит. Плачут люди над спасительницей своею да не откликается она. Тут бабка Поля подошла, расступились люди, замолкли.

– Попробую я ей помочь.

– Баба Поля, что за голубица то была?

– Душа это была Настина. Старуха та чёрная – неживая она, из мира мёртвых приходила, потому и не могут с ней живые бороться. Вот Настя и отдала жизнь свою, чтобы старуху победить, чтобы из тела своего выйти да в бой вступить с мёртвой ведьмой.

Опустили люди головы, тоска их взяла, всю жизнь они над Настькой потешались, за дурочку принимали, а она непростая, видать, была.

– Спаси её, бабка Поля!

– Да уж попробую.

Достала бабка из кармана траву сухую, подожгла, вокруг Насти три круга обошла, после деревяшку какую-то кругленькую достала, навроде медальончика, на грудь ей положила, да как ударит вдруг по тому месту. И открыла Настька глазищи свои голубые, вздохнула, на людей оглянулась. А те от радости плачут, благодарят спасительницу свою. Долго ещё не расходились. Говорили да обнимались.

И вот что интересно, с той поры Глазливая-то обычной девкой сделалась. Ни стишков своих не читала, ни босая в дождь и снег не бегала, косу стала заплетать, речи умные говорить. А когда про старуху ту её спрашивали, отмалчивалась, а то отвечала, мол, не было такого, не помню ничего. То ли и вправду не помнила, то ли нарочно так сказывала.

А немного времени спустя Иван к ней посватался. Свадьбу на Покров сыграли. Зажили как все. И не было, говорят, в той семье никогда разладу.

Проклятие цыганской усадьбы

Этот странный и вычурный дом с лепниной, стрельчатыми окнами и миниатюрными балкончиками, на которых едва ли смог бы поместиться кот, стоял в самом центре оживлённой улицы. Дом обнесён был высоким забором и, кроме того, закрыт был со всех сторон разросшимся старым садом, сквозь густо переплетённые ветви деревьев едва проглядывали пара балкончиков и колонны крыльца.

Дому было много лет. Поговаривали, что выстроил его для своей семьи какой-то цыганский барон, но прожили они в своём дворце недолго, один за другим умерли все дети, затем мать семейства, а после сгинул невесть куда и сам барон. То ли уехал подальше от невыносимого горя, то ли ещё что с ним случилось. В то время это особо не выясняли.

Спустя положенное время дом отошёл наследнику – младшему брату барона. Тот был парнем молодым и горячим. Переехав в такой дворец, закутил он по полной, ежедневные гулянки, попойки с друзьями и прекрасными девицами… Денежную часть наследства лихой цыган промотал уже в первые несколько месяцев. А затем принялся распродавать имущество. Друзья как-то быстро испарились, нарядные девицы не отплясывали больше по ночам в большой зале, уныние и тишина поселились под высокими сводами.

То ли внезапно постигшая нищета была тому причиной, то ли что ещё, только вскоре нашли наследника лежащим на полу посреди той самой залы. Он застыл в позе молящегося человека – преклонив голову и сложив руки. Поскольку жены и детей у него не было, похоронили ромалы наследника всем табором, да и уехали прочь с этого места, бросив свои домишки, что стояли кучей на окраине городка. Старейшая цыганка табора сказала, что место это проклято, и через барона проклятие падет и на головы всего табора. Потому уходить нужно было с этих краёв.

После того долгое время дом стоял в одиночестве, несмотря на то, что кругом кипела жизнь, по улице сновали повозки и люди, кричали торговцы, зазывая покупателей, ребятишки катали обручи и гонялись за голубями, весело хохоча. Шли годы, сменялись эпохи, но над домом время было будто бы не властно. Он стоял совершенно нетронутый ветрами и дождями, здесь не бывали расхитители имущества и просто мелкие озорники, здесь не ходили даже кошки.

Кругом перестраивались здания и мостились дороги, менялись наряды прохожих и автомобили, но цыганская усадьба, как прозвали её в народе, стояла цела и невредима. Это казалось невероятным, но даже стёкла за ажурными решётками высоких стрельчатых окон оставались целыми.

Конечно же были попытки властей занять данное здание и устроить в нём что-то полезное для города, однако всё было безуспешно. Срывались сделки, ломалась техника, рабочие отказывались вдруг работать по непонятным причинам, и вновь дом стоял в безмолвном одиночестве своём, лишь иногда мелькал в тёмных окнах блуждающий голубоватый огонёк.

Так было до того дня, пока на ступенях старого дома не оказалась девочка. На вид ей было лет двенадцать, худенькая, с коротко остриженными чёрными волосами и бездонными голубыми глазами на бледном личике. Девочка одета была в потёртые джинсы и безразмерный свитер непонятного цвета, по всей видимости бывший когда-то зелёным.

Поморщившись, она потёрла с досадой локоть, на котором красовалась свежая ссадина от острого сучка. Она ободрала руку, пока пробиралась сквозь эти дебри к крыльцу. Девочку звали Юлька. Три недели назад она в очередной раз сбежала из ненавистного детдома. Это была далеко не первая попытка её побега, но ещё ни разу Юльке не удавалось уйти так далеко.

На этот раз она добралась до города, в который давно мечтала попасть, потому что где-то здесь должна была жить её мама. Детдом, в котором Юлька жила практически с рождения, попав сюда из дома малютки, располагался в райцентре. Конечно Юльке всегда говорили, что она круглая сирота, но она-то знала, что это не так. У неё была мама.