Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга - Страница 61

Я улыбнулась, пытаясь придать лицу восторженное выражение.

— Да… Это я к тому, что всегда мужики вокруг крутились, а так ни один и не нашелся, кто рядом бы мог по жизни идти. Вадим вот человек понимающий, да я тогда молодая была, глупая. Но это все в прошлом, ты не думай.

Это она мне сказала, чтобы я не ревновала. Как будто у меня мог быть повод. Мне немного жалко ее было, это вот ощущение утраченного так и сочилось из всех ее пор. А ей так хотелось, чтобы я этого не заметила. Ей так хотелось произвести впечатление человека счастливого, довольного тем, что он имеет, счастливого в своем возрасте, в своем теле. Радующегося, что у него есть ребенок, работа, любимая мама, квартира, собака. И не расстраивающегося от того, что нет никого рядом, — но и не оставляющего надежды, что этот кто-то обязательно появится.

— Я теперь всю себя посвящаю ребенку. Я ведь мать. А это совершенно особое состояние. Ты вот не знаешь пока, а я… Я как только родила, сказала себе — ты счастливая женщина! У тебя сын есть! Вот он, смысл жизни. Так прям лежала в палате, брюхо рассеченное, и вслух себя спрашиваю — чего ж ты, дура, искала? Ребенок, сын, — чего еще надо женщине? И я такая счастливая сейчас, такая спокойная. Ничего мне не надо больше. Ни денег, ни ресторанов, ни мужчин — наелась я всего. — Она провела ладонью по горлу, эмоционально, даже как-то злорадно. Словно сама себя пыталась убедить.

— Это, наверное, тяжело? — Я смотрела на нее уважительно. И она начала что-то говорить о ребенке, я уже толком не слушала.

Я думала о том, что Вадим был прав, говоря, что она человек, живущий прошлым. Потому что все, что у нее было сейчас, — это серая и беспросветная тоска, детский плач по утрам, холодная постель ночью. И все больше морщин должно было появляться у глаз, которые не смеются, а плачут много, потому что только наедине с собой она может признать, как ей тоскливо. И вспоминать и вспоминать, какой красивой была когда-то, как нравилась мужчинам и как все это прошло мимо, проехала яркая платформа — вроде тех, что заполняют цветастый Рио-де-Жанейро во время бразильского фестиваля, — на которой пели, плясали, занимались сексом, смеялись и пили. На которой никто не ждал эфемерного завтра, а жил сегодняшним днем, и никто ни о чем не жалел.

И вот она была все время рядом, эта платформа на колесах, надо было только решиться и поставить ногу на ступеньку, а там уже подтянули бы, помогли залезть. Но она говорила себе, что пока рано, потом, не сейчас, и теперь могла лишь стоять и смотреть, как растворяются разноцветные огни и выстреливают, затихая, хлопушки. И все это размывается мелким дождем или слезами, заполнившими глаза.

Мне грустно было немного, но сквозь эту грусть просачивалась надежда. Потому что мне казалось, что теперь она понимает, как много упустила, и готова на что угодно, лишь бы это упущенное вернуть. И зажить так, как хотела всегда — весело, бесшабашно, гедонистски. Наплевав на условности, на то, что пить вредно, на то, что ложиться спать надо в двенадцать ночи, на то, что нельзя курить на голодный желудок. И пришла пора получать удовольствие от еды, вина, секса, прогулок. От того, что можно потратить деньги и купить себе цветы, или новые духи, или дорогую косметику, что-то еще — совсем не полезное в хозяйстве. Что можно отдать ребенка бабушке не на день, а на неделю, и не звонить ей каждые полчаса. Что можно рискнуть и пойти на свидание с незнакомцем.

Что можно заняться любовью с молодой приятной девушкой. Новой женой бывшего мужа. Такой хорошенькой и восторженной, и говорящей так много комплиментов. Которая может вернуть ощущение безвозвратно ушедшей молодости…

Она говорила про сына, а потом опять коснулась мужчин, их несерьезности, их непорядочности. Того, что им всегда надо одного и что все они воспринимают женщину как медовую коврижку — которую можно съесть и забыть про нее. Видимо, это чья-то была фраза, и она ее повторяла, и сокрушалась и возмущалась, рассказывая про свою знакомую, совсем недавно брошенную мужем ради какой-то малолетки. А потом вдруг сказала, что могла бы связать свою жизнь с простым порядочным человеком, желательно импотентом — чтобы ничего ему не надо было, только поговорить по душам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Тебе не нравится секс? — Я смотрела на нее неверяще. — Глупый вопрос, конечно, я понимаю. Спрашивать об этом у красивой молодой женщины…

— Я, ты знаешь, равнодушна. Совершенно мне этого не надо. Ну что в этом, Ань?

Я широко раскрыла глаза. Думая о том, что если у меня выпадут линзы, это, конечно, будет эффектно, такая вот высшая степень удивления. И надеясь, что она не видит неискренности — голубой, непроницаемой, как мягкие кусочки материала, прилипшие к моим зрачкам.

Она, разумеется, ничего не видела. Она слышала только себя и наблюдала искоса за своим отражением в дальнем зеркале, висящем в конце длинного и темного, как туннель, коридора.

— Да-да. Ты удивлена, конечно… Многие удивляются, когда я им прямо говорю. Мне это во вред даже. Я вот этой вот правдой только притягиваю к себе — мужик услышал и захотел сразу проверить, не кокетничаю ли. Многие так обломались.

Я втайне завидовала ей. Ей было так хорошо сейчас. Беззастенчивое, или, наоборот, застенчивое, вранье доставляло ей сейчас действительное удовольствие, она парила на нем, как на цеппелине. В нем было все — как в печально знаменитом «Гинденбурге», разбившемся в первый же полет. Но оно, ее вранье, было безопаснее, потому что летало только в ее воображении, и даже если бы взорвалось там, хуже от этого никому бы не стало. Она бы надула для себя новый цеппелин.

— Ты знаешь, я и вправду ото всего устала. Мой второй муж… — Она так это произнесла, словно их было по крайней мере семь. Я бы не удивилась, если бы она с усмешкой добавила: «Не помню его имени…» — Мой второй муж был очень серьезным человеком. Солидными делами занимался… Ну, не буду говорить какими. Разными, в общем. Я и на машине поездила крутой, спортивной, забыла, как называется…

Ее взгляд метался от окна к плите, оттуда на мойку. Не соприкасаясь намеренно с моим. Она по-детски обманывала меня, и я бы рассмеялась про себя, если бы это было смешно. Но не было ничего комичного в ее поведении — одна грусть, и усталость, и желание если не прожить такую вот жизнь, так хоть придумать и рассказать кому-то, кто поверит. Я всем видом показывала, что верю.

Я нравилась ей, вполне очевидно нравилась. Ей было со мной легко, и все ее мысли были направлены на то, чтобы я поверила в ее рассказы. И то, что я жила с ее бывшим мужем, ее, похоже, не трогало. И то, что я была моложе и красивее. Я уверена была, что, посмотрев на мое строгое, очень дорогое платье, на мои волосы, которые я подкрашивала в салоне каждые две недели, на идеально четкий контур губ — заслугу диоровской косметики, она все равно решила, что лучше выглядит. Что она только расцвела с годами — как немного неловко, в силу первого впечатления от ее вялых щек и выцветших волос, ей польстил Вадим. Она редко слышала комплименты — это было понятно по тому, как она начинала сиять, — и из-за этого верила им.

Я нравилась ей. Во мне были спокойствие и сытость, и беззаботность, и легкость — а в ней такое если и имелось когда-то, то высохло давно, потрескалось, как обветривается в мороз не накрашенный помадой рот. Но ее это не смущало, имело значение совсем другое. Именно то, что я ее слушала, я смотрела на нее с восхищением, я восторгалась ее ребенком, который был, если честно, отвратителен — лупоглаз, большеголов и лыс. Я заметила, что ей подходит ее запах, старомодный, забытый миром и модой «Клима». И что у нее «потрясающей глубины глаза, как у Сикстинской мадонны». Что заколка, пусть и пластмассовая, но оригинальной формы — наверное, от Живанши?..

У нее был слушатель. Впечатленный, пораженный ею. Она не могла смотреть мне в глаза, зато могла говорить.

Я слушала ее, смотрела на прозрачные, нарисованные ею в воздухе особняки, машины, толпы мужчин в смокингах белых, и вдруг вспомнила свою давнюю, школьную еще подругу. Взбалмошную, нервную, изможденную девицу, которой ужасно хотелось любви. Большой и сильной любви, и именно в восьмом классе. И конечно, на всю жизнь. Любовь не приходила — даже неприхотливых и уже вполне половозрелых одноклассников отталкивали ее острые коленки и икающий смех. И она стала играть в эту любовь, делая ее достоянием общественности, вынося свою амебистую, несформированную душу на всеобщий суд.