Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга - Страница 54

— А ты опасный человек! — Я улыбнулась ему кокетливо. — Надеюсь, про меня ты пока так не думал?

— Мы же с тобой не состоим в законном браке.

— О… Мне кажется, я совсем для этого не подхожу…

…С этого момента я все время думала о ней. Просто потому, что она была единственной женщиной, про которую так говорили. Мужчина, который развелся с ней почти пять лет назад, по прошествии стольких лет говорил, что он ее любил, что она была красивой — хотя он сам потом мне сказал, что развод оставил у него очень неприятный осадок и он какое-то время совсем не хотел вспоминать то, что было. «Трудно менять образ жизни. Не то чтобы я скорбил по утраченному чувству, но я привык к покою, отдельной квартире, ужину вкусному. Просто привык. И отвыкать тяжело было — особенно когда переезжаешь к маме с папой…»

Сейчас же ему было все равно. История минувших дней оставляла его равнодушным — а вот меня заботила. Мне казалось, что я просунула голову в дырку в заборе — и увидела чье-то прошлое. Люди, скрытые деревянными досками, разыгрывали за ними настоящие драмы — любили, страдали, расставались. Занимались сексом — без удовольствия, впрочем. Один из них был мне знаком — теперь мы вместе жили по другую сторону забора. И мне очень интересно было, каким его знала та, другая женщина. Что она чувствовала, когда он гладил ее? Что она готовила ему на ужин? Как она его ласково называла? Занимались ли они анальным сексом — хоть раз?

Это не мазохизм мой порождал бесконечные вопросы — мне ведь не было ни больно, ни приятно. Мне просто казалось, что из прошлого тянется нитка — не знаю какая. Может быть, красная — речь ведь о любви. Может, желтая — если учесть его бесконечные измены, о которых он мне тоже рассказал: «Неприятно было самому — приходишь, а в глаза смотреть неловко, она всегда, как назло, очень радостно встречала. Но ведь сама виновата была — такая эффектная, а секса боялась как чумы…»

Эта нитка была спущенной петлей — как в вязании. И эта спущенная петля портила ровное полотно жизни — состоящей из асимметричных разноцветных этапов. Больших и маленьких, квадратных и треугольных. С люрексом и с буклированной ниткой. Я-то вязать никогда не умела — но часто смотрела, как вяжет сестра. И мне так нравилось всегда, что она легко может подтянуть эти петельки — подцепила, и нет дырки.

Может, поэтому мне так захотелось подтянуть петлю, сделать ткань ровной и гладкой. И более красивой, конечно, — потому что эта прореха все портила. Я тогда, как и сейчас, смотрела на эту фотографию, и у меня сумбур был в голове — похожий на клубки разноцветных ниток. Которые благодаря моему усердию должны были подтянуть эту петлю. А может, связать еще один кусок, гармонично вписавшийся бы в общую картину. Неровный, яркий, непонятный пока. Но все равно очень красивый…

— Я сразу тебя предупреждаю — это идиотская затея.

Он смотрел на меня насмешливо, лениво перекатывая в толстостенном стакане кусочки льда. Те самые, которые не успело-таки растворить виски. И это несмотря на жаркие градусы, заключенные непонятным образом в безобидной на вид желтовато-красной жидкости.

— Почему?

— Ты ее не знаешь, а я знаю. Я же тебе говорил, что она абсолютно фригидна. Мне этого удовольствия хватило. Но если хочешь — попробуй. Ты совершенно неисправима. — Он покачал головой, все еще улыбаясь.

А мне, как всегда, стало так сладко, словно вся я была наполнена шоколадом — белым, конечно. Я вдруг ощутила, как все намокает между ног — шоколад растаял и вытекал теперь по капле, кожа стала липкой и горячей. И запах оттуда потек — совсем, впрочем, не шоколадный.

— А если у меня все получится — ты к нам присоединишься?

— Не уверен. Я это уже пробовал — это не так хорошо, как ты думаешь.

Я села в кресло. Закурила. Вдохнула медленно горький дым и отдала нехотя его остатки дрожащему вечернему воздуху, наполнившему комнату, распирающему ее, плотному. Встала и вышла, вернувшись через короткое время из спальни, держа в руке фиолетовый искусственный член. Два отростка на нем, маленький и большой. Неполноценная замена устающего все же иногда мужчины.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Я глупая, милый. И очень стыдная. Мне так хочется, чтобы ты рассказал о ней — как вы с ней это делали. Какой-нибудь случай, приятный для тебя. Пожалуйста…

Я не собиралась его смущать — мне казалось, что нет вещи, способной вызвать у него смятение. Он мог отказаться не потому, что стеснялся, а потому, что ему могло быть неинтересно. Но он не отказался. И его глаза, ореховым цветом и вкусом дополняющие шоколад, наполнивший меня, возбуждали больше любых слов. Глаза, неотрывно смотрящие на меня — спокойные, тяжелые. Два холодных зимних солнца — которые все равно радуют, хоть и не греют…

Мои раздвинутые ноги на подлокотниках кресла. Его негромкий голос — как закадровый текст к картинке, проецируемой у меня в голове. Мягкие, но настойчивые движения вибратора в двух податливых текучих дырочках.

Я видела отчетливо — в соответствии с тем, что он говорил, — ее, такую, как на той фотографии. Молодую, немного широкобедрую, большеглазую. В клетчатом, слишком простом, чтобы быть недорогим, платье. Он начал свой рассказ издалека, и я поставила свой вибратор на самую низкую скорость, собираясь сначала проникнуться настроением, а потом уже начать чувствовать. Я видела ее, приходящую с работы — она в газете работала, в отделе писем, в большом женском коллективе. Приходящую, целующую в щеку мужа — но как-то очень долго целуя, нежно, не так, как всегда. И шепчущую сладко, что сегодня она хочет, чтобы они занялись этим — прямо сразу после ужина. Бокала красного вина и легкого салата. Или даже перед ужином — и она хочет, чтобы сегодня все было по-другому, она готова, действительно готова.

Вибратор переключился на следующую скорость. Они лежали в постели. Она — в прозрачном белом халате, наброшенном интимно на голое, влажное после душа тело. Он — абсолютно обнаженный, ласкающий ее медленно, гладящий грудь, целующий шею. Ее слабый стон, непривычный, немного неестественный, но наконец-то вылетевший из ее покрасневшей души. Первый, но совсем не последний — один из тысячи стонов, которые должны раздаваться в течение этого великолепного вечера.

Потом он начал приподниматься, и то твердо набрякшее, что было у него между ног, повисло над ее раздвинутыми ляжками восклицательным багровым знаком — только знаком, положенным набок, указывающим путь хозяину, указывающим место восклицания. Черно-красное, из плоти и волос, место. Клейко раздвинутое, ждущее, замирающее.

— Не знаю, откуда она это взяла — может, на работе кто рассказал, там женщин много было. Наверняка делились подробностями интимной жизни. Но я, короче, в нее войти пытаюсь — злобясь немного, потому что не понимаю, что во всем этом нового, а она вдруг ноги сдвигает. «Я хочу по-другому». И переворачивается на бок, и на попку мне показывает…

Я дрожащими пальцами нашла следующую кнопку — обещающую мне наслаждение на космической скорости. Но мысли текли плавно, и я как космонавт была, летящий в корабле, оставляющий позади миллионы лет, а думающий о рюмочке яичного ликера и одном маленьком сухом пирожном. Я видела ее — такую, как он говорил. Перевернувшуюся на бок, поджимающую колени к груди. Смотрящую на него из-под блестящей каштановой пряди, немного вьющейся. Видела ее пальчик — с тонким платиновым кольцом, с красным ногтем. Массирующий маленькую розовую дырочку — почти незаметную. Втянутую внутрь ее крепкого влажного тела.

Эта дырочка меня больше всего тревожила. Я и сама начала постанывать. Мне казалось, что жесткий фиолетовый отросток во мне потерял управление и действует сам, втискиваясь глубже, и дергается и трясется, и рвет тело на части. А я думала о дырочке — о том, что она для меня олицетворяет.

Мне казалось почему-то, что эта дырочка, такая вот маленькая, с расходящимися лучиками складок, с заветной темнотой в глубине — это признак инородности этой женщины. Признак того, что она не совсем женщина, что она какая-то кукольная, игрушечная. Словно какой-то великий мастер, закончив изготовление куклы, вложил ей внутрь что-то очень важное, подарок, записку, драгоценности. Или божественную душу, или острый ум. Или фантастическую сексуальность. И, вложив, стянул на себя целлулоидные кусочки, связал их в аккуратный узелок, покачивая головой довольно. И ловко, опытно так просунул его внутрь, оставив на поверхности только странные складочки да почти незаметное отверстьице.