Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга - Страница 23

Я смотрела на его тело — он стоял передо мной в трусах, белых, обтягивающих, и они топорщились, растягивая ткань, спереди. Дряблое, бледное, уставшее какое-то тело раскраснелось, стало горячим. И я протянула руку, спуская вниз резинку, желая выпустить наружу то, что там торчало, желая рассмотреть это — в прошлый раз я этого не сделала, а мне нравилось. Что-то дико возбуждающее было для меня в коричневых потертостях между ног, в синеватости члена, в том, что так тяжело покачивалось совсем внизу.

Я опустилась на колени, позволяя жестким струям падать прямо на голову, прижалась лицом к его животу, лаская сначала руками, а потом языком, чувствуя его запах — терпкий, очень сильный, не желая смывать его, а лишь впитывать — кожей, губами. Дразняще сильно лизала и вдруг подло отстранялась, улыбаясь кокетливо. Заставляя его судорожно вздрагивать, двигаться навстречу, хватать меня за волосы.

А в постели было жестко и холодно, и я подумала, что перед тем, как зайти за мной, он постелил чистое белье. Оно пахло прачечной, чем-то казенным, а мне хотелось, чтобы оно было не очень чистым и хранило запах тела его жены, или его спермы, или даже пота.

Днем всегда все так некрасиво, поэтому мне нравилось, что все происходило именно днем. Чтобы не было похоже на кадры из фильмов, где все всегда идеально — гладкие тела, безукоризненные фигуры, матовая кожа. А тогда я видела его родинки, пупырышки мурашек, варикозную сеточку на ногах. Я была молода, я была гладкая, розовая и такая контрастная по сравнению с не очень привлекательным стареющим мужчиной.

Он торопился. Он раздвинул мне ноги и застыл, глядя на выбритые персиковые складки, а потом, оказавшись на мне и во мне, двигался резко, рывками, сжимая меня, дыша в лицо желанием. И глаза у него были пустые, закатившиеся, и в углу губ скопилась белая капелька слюны. И когда он наконец затрясся, испуская хрип, я тоже застонала громче, возбуждая его еще сильнее, и содрогнулась неискренне. Заставляя его тонуть, гибнуть, насладившись погружением в трясину покоя и недолгого счастья. И мне нравилось, что я смотрю, и все вижу, и не испытываю ничего, кроме сладкой мысли о реальности и особенной какой-то порочности этой сцены.

Он был такой тяжелый, и мне, молодой, красивой, так сладко было чувствовать приближающуюся старость этого тела, слышать тяжелые удары его сердца, видеть испарину на лбу и думать, как мне еще далеко до всего этого. И мне казалось, что я выпиваю из него все соки, чтобы, зарядившись горячей силой его желания, стать еще восхитительнее, еще сексуальнее, еще порочнее. И когда он вышел из меня и лег устало рядом, я, глядя на слившееся с простыней тело, на съежившийся член, на пульсирующую на виске вену, погладила себя между ног, собрав бережно несколько дрожащих желейно белых капель, и долго слизывала их с пальцев, и думала, что, наверное, именно таким должен быть на вкус эликсир вечной молодости.

Когда я уходила, он стоял в дверях — одетый. И не пошел меня провожать, потому что я сказала, что не нужно. И он стоял долго, я не слышала, как хлопнула дверь, даже оказавшись на первом этаже, а проходя через двор, взглянула мельком на окна и увидела за занавеской лицо. И решила, что мне показалось. И больше не думала о нем…

— Еще два кофе, пожалуйста. И два кусочка белого торта.

— Я не буду, Ань. Я торты не ем.

— Тогда один кусок белого торта.

Я в отличие от некоторых торты ела — с большим удовольствием. Достала из сумочки помаду, и карандаш с кисточкой, и пудреницу, и долго и тщательно поправляла макияж.

— Можно позвонить?

Юля быстро ткнула пальцем в сторону моего телефона.

— Звони, конечно.

Она замешкалась, беря в руки телефон, вертя его так, словно видела в первый раз. Я только сейчас сообразила, что она не представляет, как им пользоваться — а спросить не решается, думает, что будет выглядеть как дура. Ну естественно, она же такую крутую из себя строила — и вот вся крутость улетучилась.

— Номер набери, а потом нажми на зеленую кнопку, — посоветовала спокойно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Да я знаю, знаю — просто модель странная…

«Устаревшая?» — хотела спросить язвительно, но сдержалась.

Времени оставалось не много, как раз выпить еще чашечку кофе, съесть обожаемый мной кусок торта, от которого я не в силах отказаться, и тронуться в путь. Большое окно помрачнело, и пальма в пластмассовой кадке смотрелась скорее нелепо, чем экзотично на фоне выделяющихся в темноте грязно-белых сугробов. Насморк был у московской зимы, и одинокий желтый глаз луны слезился от безысходной этой простуды на черной коже неба.

И я смотрела в этот периодически замутняющийся дымом облаков глаз и вспоминала, потому что знала, что забуду опять эту историю, а если уж вспоминать, так все сразу…

После этого у нас была еще одна встреча. Много позже, чуть ли не через два года. Я шла мимо того старого, разбитого параличом времени дома, подряхлевшего, пустоглазого. Шла, кокетливо кутаясь в пышный воротник дубленки, поправляя рукой, затянутой в замшевую перчатку, белокурые волосы, спадающие на глаза. Аккуратно обходила одни лужи, попадая в другие. Зима была такая же, как сейчас…

И когда проходила мимо подъездной двери, почему-то подумала вдруг: «Зайти?»

А внутри, в подъезде уже, было тихо, ветер остался на улице и бесновался бессильно, кидаясь в окна. И совсем как тогда, в первый раз, рука моя потянулась к звонку — только это была уже другая рука, с вызывающе ярко накрашенными ногтями, вся в золотых кольцах, кокетливо отогнувшая мизинец.

Я почему-то знала, что он сейчас один. И по удивленно-радостному выражению его лица, появившегося в проеме, поняла, что не ошиблась.

Зачем я это сделала? Я толком и не понимала. Может, просто хотелось проверить его реакцию на себя нынешнюю. Все-таки у меня было уже кое-что за спиной — и я изменилась.

— Аня?..

— Добрый день. Вы ведь думали обо мне, не правда ли?..

Он замялся, как всегда не в силах сообразить, что это шанс сделать мне несложный комплимент. Он-то ведь совсем не изменился.

— Заходи…

Он так суетился вокруг меня в коридоре, помогал снять дубленку, доставал тапочки, и я вдруг увидела, даже в полутьме, что он очень сильно постарел.

А потом мы пили чай, и он все смотрел на меня, и ничего не говорил, а мне приятна была мысль, что я — его последняя любовь, такая книжная, изысканная. И что я являюсь ему во сне, молодая и чистая внешне, но очень развратная внутри, и что он не в силах забыть и не в силах вернуть того, что между нами было. Да, мне приятна была эта мысль, потому что я точно знала, что это неправда.

И я вскоре встала и сказала ему, что пошла в душ, и мне показалось, что услышала в его молчании согласие и благодарность. И стояла под водяными струями, греясь в своих воспоминаниях, глядя на равнодушное голубое пламя газовой колонки — такое же, как я, горячее, распаляющее и бесчувственное.

А потом я вошла в комнату и молча легла к нему в постель, не торопясь никуда, зная, что то, что сегодня будет, будет последним актом символично-торжественного спектакля, длившегося так долго и вот теперь подходящего к концу. И поднялась на постели во весь рост, демонстрируя ему прелесть созревшего, не детского вовсе тела, сладострастного, сочащегося сексом. И пока он смотрел на меня, лежа, улыбаясь слегка, отмечала про себя, как расставлены декорации — они ведь тоже часть спектакля, верно?

Я осталась довольна, отметив осыпавшиеся елочные иголки в ковре в конце комнаты, сиротливую гирлянду, никнущую под потолком, несколько новых связок с книгами. Осталась довольна, потому что они убоги были, эти декорации, и весь успех спектакля целиком зависел от таланта актера. И я взглянула на лежавшего передо мной престарелого любовника, победно, гордо, как прима со сцены смотрит в темноту, зная, что где-то там есть зритель, который впитывает сейчас каждый ее вздох, каждое движение.

В тот раз я все делала сама. А если он проявлял нетерпение, я его останавливала мягко, показывая, что я тут играю ведущую роль. Да он и не возражал. И я чувствовала в тот момент, что я — иллюзия, отражение его неконкретного желания, воплощение неизвестных ему фантазий, нечто неосязаемое. Несмотря на то что не было слышно музыки, аплодисментов, лишь хлопки мокрых тел, стукающихся друг о друга, и мои стоны, и его слабый хрип, и тишина потом…