Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга - Страница 20

— Нет, не пришла. Я тебе сказал, она у подруги, не знаю, когда будет.

Мне вдруг стало обидно, что он такой грубый. Но я почему-то не хотела уходить, хотя могла. И я подняла на него глаза и жалобно так прошептала:

— Там так холодно, а у меня дома никого нет. Можно я подожду ее здесь? Я не буду вам мешать, обещаю.

Что-то пробежало у него по лицу, тень какая-то, а потом он нехотя шагнул назад и пропустил меня в узкий темный коридор. Из-под ног у него выскользнула кошка, и я вздрогнула, и серый облезлый хвост исчез за дверью. Он выругался и задвинул массивный замок, пробормотав что-то вроде: «Теперь опять с брюхом объявится…» И, отодвинув меня, прошел в комнату, на секунду дав мне возможность почувствовать запах чего-то очень мужского, не стариковского совсем, какой-то смеси из сладкого одеколона, табака и пота.

Я стояла у деревянной тумбочки с телефоном. Вокруг нее валялось много разной обуви, я еще подумала, что все эти стоптанные туфли, кроссовки, одинокий ботинок с вывернутой стелькой похожи на жертв какой-нибудь битвы при Калке, сваленные в кучи трупы отслуживших свое верных воинов.

Интересно, можно мне в туфлях остаться? Терпеть не могу сидеть с голыми ногами, тем более в присутствии постороннего человека. Где он там, надо спросить, наверное. Так и не выходит. В ванной свет горит, никому не нужный. Я сделала шаг к выключателю и споткнулась о старый зонтик, мячик откуда-то выкатился, а из комнаты раздался недовольный голос:

— Что ты там копаешься?

— Можно туфли не снимать?

— Нет, сними. Там тапки есть, их и надень.

Я покачала головой и брезгливо влезла в чужие тапки. Это его, наверное, были, огромные и широкие, и я в них плавно заскользила по паркету и застыла у двери. А он сидел в допотопном кресле, больше похожем на растолстевший стул, стоящем в самом углу длинной тесной комнаты. Тут еще секретер стоял, и письменный стол, и широкий диван, и кресло-кровать, на котором спала Юлькина сестра. И конечно, телевизор — пещерный мутант на трех ногах.

Все остальное место занимали книги. Они были завернуты в газеты, перевязаны бечевкой, сложены в ящики, пакеты, коробки, даже в какие-то авоськи. Такая вот пища для ума. Проход между ними казался затерянной лесной тропинкой, нелегким извилистым путем к знанию.

Хозяин этого богатства предпочитал чтению передачу «В мире животных». Он взглянул в мою сторону и жестом указал на диван. И я опустилась на самый краешек, сдвинув в сторону невзрачное белье — постель была разобрана.

Сидит, уставившись, будто ничего интереснее в жизни не видел! Хоть бы постель прикрыл, чужой человек в доме. Живот вывалился, ноги в каких-то зеленых синтетических носках. Кошмар. И главное, такой вот баран никакого внимания на меня не обращает. Хотя, если бы я постаралась, может быть, что-то и вышло. В смысле, может, я могла бы его соблазнить? Может, попробовать? Задача не из легких, конечно, но…

…Мне всегда интересна была игра. Я даже актрисой собиралась стать после школы, так мне это нравилось. Маме своей об этом сказала, а она мне — ты стихи читаешь как в первом классе, танцевать не умеешь. За красивые глаза никуда не принимают, знаешь, сколько таких, как ты?

А я думала, что таких, как я, очень мало. И обиделась на нее, хоть и виду не подала. Ну что с нее взять? Она в жизни не видела, как я себя с людьми веду, а увидела бы, сказала что-нибудь типа того, что нельзя так кривляться. А я знала, что не кривляюсь, это просто хорошая игра, которая нравится мужчинам, кокетство, флирт; которому в прежние времена девушек специально обучали. Искусство обольщения, так сказать.

И вот я решила обольстить этого папашу. Затем, чтобы самой себе доказать еще раз, что моя игра — тонкая, красивая и правильная, что я не одна из миллиона приятных девочек, а просто одна. Одна-единственная. Самая красивая, самая сексуальная, та, которую нельзя забыть.

Я смотрела на него пристально, ожидая, что он почувствует мой взгляд и обернется. Но он все так же пристально смотрел в экран. Мне в какой-то момент стало скучно, и я залезла с ногами на диван, встав на колени и опустившись на локти, и рассматривала все вокруг — потрескавшийся потолок, клетчатый плед, которым было накрыто кресло-кровать, какие-то разбросанные плюшевые игрушки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А потом опять взглянула на него. И вот тут он обернулся. И недовольно уставился на мои ноги и обтянутую розовой тканью оттопыренную попку. Я сразу улыбнулась смущенно и, приняв нормальную позу, начала поправлять сбившееся постельное белье. Но я знала, что он видел то, что ему следовало увидеть, и когда он встал, заскрипев ножками кресла, знала, что он идет не ко мне, но облизнула губы и откинула голову назад, чтобы смутить его и заставить подумать о том, что он вовсе не так стар.

Мне казалось всегда, что у отцов девочек сильно развит эдипов комплекс наоборот. В том смысле, что в отце просыпается некоторая педофилия, когда он видит, как его дочка растет, как у нее появляется грудь, которая прыгает игриво и без стеснения под обтягивающей маечкой, как висят на батарее кружевные трусики. Он иногда заходит вечером в детскую и видит спящую девушку уже, не девочку, в бесстыдно задравшейся ночной рубашке, с чуть разведенными ногами. А иногда она ходит по квартире полуголая, гладкая, кажется, что кожа сейчас лопнет от упругости, ее распирающей. И ничуть не стесняется своего папу, который как-то особенно внимательно читает газету, и даже не обращает на него внимания, и может почесываться неприлично или волнующе выгибаться — естественно и оттого особенно сексуально, без капли манерности, которая появится, как только она окончательно перестанет быть ребенком.

В кухне щелкнул выключатель, вернув меня из философских раздумий в реальный мир, где не было теоретических отцов и теоретических дочерей, не было никаких изысканных сексуальных комплексов, а старина Зигмунд Фрейд со своими исследованиями вышел из моды и стал чем-то архаично-допотопным. Кружевных детских трусиков тоже не было, а все, что оставалось в этом скучном реальном мире, — это моя дурацкая подруга, ее папаша и я.

Я вдруг подумала, что выключатель отделяет мир выдуманный от мира действительного. И что этим самым выключателем могу быть я, потому что я могу заставить себя поверить в то, что нет ничего невозможного, я могу вызвать порочное желание у старого неинтересного мужчины, я могу заставить его мечтать о чем-то непристойном, и я могу осуществить его мечту…

— Вы не хотите угостить меня чаем?

Я стояла в дверях кухни, вытянувшись всем телом и прислонившись спиной к косяку, согнув одну ногу в колене. Я очень красиво стояла, очень сексуально, а на ногах у меня были туфли, которые я надела в коридоре.

Он посмотрел на меня, кивнул на потертый диванчик в углу и отвернулся к мойке, наполняя чайник водой. Я стояла в той же позе, не собираясь садиться на этот кошачий диванчик, глядя на его затылок и спину. Он был кудрявый, и на руках были кудрявые рыжие волосы, и даже немного на плечах. И я подумала, что он не очень-то старый, плечи у него такие широкие и мускулы есть.

— Готов твой чай.

Он насыпал заварку, наливал в чайник кипяток, я за всем этим следила из-под ресниц. Он ни разу не взглянул на меня и, закрыв чайник щербатой крышечкой, подошел к окну, отодвинул синтетическую занавеску и уставился на улицу. Над головой его, почти касаясь волос, покачиваясь, висели на ниточке перцы сушеные, по-стариковски скрючившиеся, зловредно-красные. Юлькина мамаша периодически отрезала один и клала в суп, и их становилось все меньше, а скорбных пунктирных кусков белой нитки между ними все больше, и они, зная о своей участи, делались еще злее и несноснее.

Я думала, о чем же он размышляет, глядя на улицу? Или он смотрит, не возвращается ли Юлька? Или ждет жену?

— А где Надежда Михайловна?

— Она за городом, у матери, отдыхает. Сядь, что ты стоишь-то? — На лице у него были усталость и скука.