Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов - Страница 17

Поступило пожертвование и от учащихся одной из средних школ города Кривой Рог. «Мы, криворожцы, — с гордостью писали они, — высылаем для обеспечения здоровья пернатого друга тридцать один рубль сорок шесть копеек, полученные нами за сдачу в макулатуру наших учебников по зоологии, ботанике и географии. Если надо, — писали они, — напишите нам, мы сдадим и по физике, химии и математике!»

Между тем в центральной больнице уже было все готово для операции: выселены больные, остановлена электростанция, питающая город, и, как запасная, подключена к больничной.

Люди делали все, что могли. Радио сообщило о надвигающемся циклоне, но войска противовоздушной обороны…

Операция длилась всю ночь. Город не спал, хотя и не было света. Наутро, когда первые лучи восходящего солнца осветили притихший город, профессор Саакян снял марлевую повязку, сказал «Будет жить!» и упал в обморок.

Так закончилась эта поистине удивительная история. Птичка была доставлена в отдельную палату на первом этаже, где и была вскоре съедена кошкой. Как установило следствие, кот Барсик, он же Мурзик, он же Васька, 1983 года рождения, уроженец подвала дома номер пять, проник в открытое окно с целью личной наживы. За что и был вечером лишен ужина. Вот и все.

1985 г.

Жди себя

Было так: у Киселева собрались гости, а по телевизору шла передача «Жди меня», и немолодая милая женщина сказала: «Я ищу Иван Иваныча Киселева».

Иван Иванович вздрогнул, а женщина тихо сказала: «Ваня, если ты меня слышишь…»

«Слышу», — вырвалось у него.

Гости переглянулись, а Иван Иванович смутился и сказал: «Это, наверное, однофамилец и одноименец!»

Тут в комнату вошла его жена и говорит: «Что это?» Киселев говорит: «Не знаю, по-моему, это передача «В мире животных».

А женщина на экране говорит: «Я сейчас покажу фотокарточку, где мы с Ваней вместе». Киселев говорит: «Не надо!»

Гости удивились, а Киселев говорит: «Не надо ли… вам пройти в другую комнату?»

Гости говорят: «Зачем, нам и здесь хорошо!» А жена Киселева вглядывается в экран и говорит: «Я плохо вижу, где мои очки?»

Киселев сел на них — они на кресле лежали — и говорит: «Они на кухне… в холодильнике!»

А жена щурится в экран и говорит: «Должно быть, симпатичный этот… кого она ищет!» Киселев говорит: «Да что в нем симпатичного — урод!» И нарочно в телевизор не смотрит, а женщина говорит: «А помнишь, Ваня, наш первый поцелуй?..»

Киселев подпрыгнул в кресле и говорит: «Интересно, что сейчас по второй?» Жена говорит: «Телевизор не водка, чтобы сразу по второй!»

Гости тоже говорят: «Не надо переключать, вдруг она еще что-нибудь скажет…» А женщина говорит: «А помнишь нашу первую ночь?..»

Тут Киселев, чтоб заглушить телевизор, запел: «Ночь была с ливнями, вся трава в росе!..»

Жена говорит: «Ты что — рехнулся?! Ты ж последний раз пел на свадьбе, и то потому, что много выпил!»

А женщина на экране говорит: «А помнишь твою свадьбу: я тогда была среди гостей, а ты сказал жене, что я твоя четвероюродная сестра, и она поверила!»

Киселев повернулся к окну и закричал: «Смотрите — дом горит!» Жена говорит: «Чтоб ты сам сгорел! Дай послушать!» И — услышала: «И потом твоя жена тоже не догадывалась: когда ты говорил, что задерживаешься на работе, а задерживался у меня!»

Киселев забегал по комнате и закричал: «Я забыл — у нас сегодня воду отключат!» Жена говорит: «Я тебя сейчас самого отключу!» А женщина говорит: «Если ты меня слышишь — приезжай, а мы тебя с сыном встретим как родного! Тем более что он похож на тебя как две капли воды!»

Киселев схватился за голову и застонал, а женщина говорит: «А живу я по-прежнему в Волгограде!»

«Но я в Волгограде никогда не был!» — закричал Киселев.

А гости сказали: «Что ты нервничаешь, это же однофамилец и одноименец!»

А жена вдруг вздохнула и сказала тихо: «Да, бывают такие мужчины, чьи глаза помнишь всю жизнь!»

И пошла на кухню искать очки.

Музей

Из жизни

В театре

Значит, так: выдумывать ничего не буду, а расскажу только то, что видел своими глазами. Хотя и отказывался им верить.

Случилось это в прошлую пятницу в нашем городском драмтеатре.

Давненько я в театре не был, так что поначалу даже понравилось: народу мало, никто не толкает, очереди в буфете нет. И мест в зале свободных много: не хочешь далеко сидеть — садись поближе. Одним словом, удобно. Хоть в театре себя человеком чувствуешь!

Сели мы с женой в партер, девятый ряд, места десятое, одиннадцатое. Это помню точно, как спектакль назывался — запамятовал. Что-то про строительство: одни, помнится, доказывали, что надо строить плохо, а другие — что надо строить хорошо. И чем бы это все кончилось — неизвестно, но тут встает с первого ряда человек достойно гордой кавказской внешности, протягивает старшему прорабу на сцену десятку и говорит:

— Слушай, дарагой, очень прошу: монолог Гамлета!

Прораб-артист от неожиданности как подавился — и ни слова! '

— Слушай, не для себя прошу. Гости у меня, уважь!..

В зале, конечно, оживление, смех. А на сцене засуетились, и занавес опустили. Слышу, спорят там, шумят. Занавес колышется, как живой. Потом подняли его, на сцене те же и — режиссер.

— Для наших гостей из солнечного Армавира, — объявляет он как бы нехотя, но громко, — монолог Гамлета!

Взял десятку и, будто между прочим, сунул в нагрудный карман. Прораб снял каску, пригладил волосы и, волнуясь, начал:

— Быть или не быть — вот в чем вопрос!..

Таких аплодисментов давно не слышали стены театра. Даже люстра под потолком раскачивалась, даже я хлопал.

Тут на сцену полезли с разных концов двое. Десятки несли в вытянутых руках, как цветы, как розы.

Я оглянулся — глаза зрителей сияли задором и интересом. В открытую дверь в зал просачивался народ и занимал ближние места.

— Идет эксперимент! — тихо объясняли они друг другу.

— Спектакль на хозрасчете!..

— Для Бориса Петровича Расторгуева, главного инженера мебельной фабрики № 3, монолог Гаева из пьесы Чехова «Вишневый сад»! — объявил режиссер, убрал купюры в карман и отступил за кулисы.

Артист, который играл управляющего трестом и доказывал, что экономически выгодно строить плохо, вышел вперед. Снял очки, отлепил на шлепки залысин. Хорошее, доброе и чуть грустное лицо у него было.

— Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существованье!.. — проникновенно произнес он, и что-то теплое разлилось у меня в душе, родное и близкое…

Уж как мы ему хлопали — до сих пор побаливает правая рука и левое ухо. И такая празднично-семейная обстановка образовалась в зале и на сцене, что режиссер, выйдя к рампе, сам достал из своего бумажника деньги, переложил их в нагрудный карман и запальчиво объявил:

— По моей просьбе в честь моего будущего ухода на пенсию — монолог Отелло! Исполняю — я!

Минут пять он не мог приступить к чтению — мешали рукоплескания и крики «браво!». Народу набилось: уборщицы со швабрами, гардеробщицы с пальто, вахтеры, электрики, пожарник, знакомые, соседи, прохожие…

— Молилась ли ты на ночь. Дездемона?! — начал режиссер, и столько в его голосе было неподдельной боли и страсти, что несколько женщин в зале сразу зарыдали, а одна старушка выкрикнула:

— Невиноватая она! Невиноватая!..

Не знаю, что со мной случилось. Но если после современных фильмов на морально-нравственные темы мне обычно хочется сказать жене какую-нибудь колкость, то тут защемило вдруг сердце от несправедливости своей, мелких упреков. Захотелось стать как-то чище сердцем, мужественнее и даже — не поверите — умнее.