Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич - Страница 38

Сами же быховцы совершенно серьезно считали Дон своеобразной «землей обетованной» для своей борьбы. Казачество по-прежнему воспринималось в бывшем католическом монастыре как единая монолитная сила, способная решить исход политической борьбы конем и шашкой.

За то, чтобы уходить на Дон, сходились практически единогласно. Кроме самого Корнилова, который, зная, что в Новочеркасске должен уже быть Алексеев, вероятно, не мог ему простить «человека с сердцем льва и мозгами барана». Вслух этого никогда не говорил, но вряд ли забыл странную позицию генерала в ходе подавления августовского выступления.

Корнилов не раз высказывал желание для себя пробиваться не на Дон, а на Урал и в Сибирь, где его имя для местного казачества значило куда больше, чем в шатком Новочеркасске. Но времени на установление контактов с этими регионами уже не оставалось. В Могилев из Петрограда выехал эшелон балтийских матросов во главе с назначенным 9 ноября большевиками новым Главковерхом прапорщиком 13-го Финляндского стрелкового полка Николаем Крыленко, бывшим преподавателем литературы в польских школах.

Его задача была предельно проста — разогнать Ставку и подготовить условия для начала мирных переговоров с немцами. При отрицательном отношении офицеров и генералов к фактической капитуляции несложно было предположить, что Ставку придется разгонять (а точнее, ликвидировать) силой. В этом случае судьба быховцев была предопределена. Ломать комедию судебного процесса над ними никто бы даже не затруднился.

В самой Ставке единства не было, 9 ноября ставшего после бегства Керенского (с 3 ноября) исполняющим обязанности главнокомандующего генерала Духонина вызвали к прямому проводу Ленин, Сталин и Крыленко и потребовали немедленно вступить в мирные переговоры с Центральными державами. Однако тот отказался, мотивировав это тем, что подобные переговоры может начать не главковерх, а «центральная правительственная власть, поддержанная армией и страной». Ответ был предсказуемо «контрреволюционен», поэтому у аппарата и находился прапорщик Крыленко, которому генералу было приказано сдать должность «за неповиновение и поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся».

В Ставке тут же возникла паника, генерал-квартирмейстер Михаил Дитерихс и верховный комиссар Владимир Станкевич порывались побыстрее скрыться, понимая бессмысленность сопротивления.

Для себя Духонин уже все решил — выполнить свой долг до конца и умереть на посту. Он не сомневался, что Крыленко с компанией живым его из Могилева, где власть уже перешла в руки местного ВРК, не выпустят. По его собственному заявлению, он не хотел «начинать братоубийственную войну» и отпустил ударные батальоны. «Тысячи ваших жизней будут нужны Родине. Настоящего мира большевики России не дадут. Вы призваны защищать Родину от врага и Учредительное собрание от разгона…Я имел и имею тысячи возможностей скрыться. Но я этого не сделаю. Я знаю, что меня арестует Крыленко, а может быть, меня даже расстреляют. Но это смерть солдатская».

Следующим его «предсмертным» шагом было освобождение быховцев (в тюрьме к тому моменту оставалось всего пять генералов — Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков, остальных выпустили в ходе следствия), заметив, что «этим распоряжением я подписал себе смертный приговор».

Утром 19 ноября на паровозе из Могилева в Быхов прибыл начальник оперативного отдела Ставки Генерального штаба полковник Павел Кусонский (однокашник Деникина) с докладом к Корнилову:

«Через четыре часа Крыленко приедет в Могилев, который будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин приказал вам доложить, что всем заключенным необходимо тотчас же покинуть Быхов».

Этого сообщения давно ждали, и, в принципе, к уходу было все готово — фальшивые документы, деньги, отработанные маршруты. Возникла единственная заминка: как быть с текинцами? Несколько дней назад был вариант отъезда эшелоном на Новочеркасск с тем, чтобы лошадей при коноводах оставить в Могилеве. Однако все понимали, что далеко на поезде они не уедут, большевики перекроют дорогу, да и Ставка сама на тот момент не могла определиться с судьбой пленников. В нынешних условиях эшелона не было, можно было для безопасности пробиваться поодиночке, но Корнилов наотрез отказался бросать верных текинцев. По утверждению Лукомского, он предложил генералам уходить одним, а он сам с полком пойдет на Дон в конном строю.

Утопия, конечно, 1500 верст по территории, контролируемой большевиками, при плохой погоде, бескормице, без медицинской помощи, при весьма вероятных боестолкновениях и пр. Но иначе «человек с сердцем льва» не мог.

На квартире коменданта Быхова подполковника Эрхардта генералы переоделись. Эстет Романовский сменил генеральскую «змейку» на погоны прапорщика инженерных войск; театрал Марков нацепил солдатский мундир и мигом превратился в столь аутентичного «товарища», что сплевывал сквозь зубы и ходил вразвалочку, словно одесский биндюжник; Лукомский сбрил усы и бороду, надев штатское и став чопорным «немецким колонистом»; Деникин, вспомнив детство золотое, раздобыл у поляков документы на имя «помощника начальника 73-го перевязочного отряда Александра Домбровскаго».

Кусонский предложил подвезти двоих на паровозе, больше места не было. Деникин галантно уступил Маркову и Романовскому, которые уехали в Киев. Лукомский (истинный штабист) в полушубке и темных очках поехал не от, а навстречу крыленковцам, на Смоленск, мудро рассудив, что как раз там его ловить никто не будет. В Витебске, чтобы не быть узнанным, ему пришлось за 25 рублей ночевать в публичном доме (владелица взяла с него больше, ибо тот отказался от услуг ее подопечных). В поезде генерал чуть не замерз на 10-градусном морозе, стоя на тормозной площадке (мест в вагоне не было). Чтобы не окоченеть, пробился в туалет, где уже расположились две дамы. Так втроем они и доехали в клозете до Смоленска.

На вокзале в Орше он встретился с поездом карателей, которые «как своему» рассказали штатскому господину, что едут «кончать контру» в Ставку. Там же Лукомский увидел занятную картину — пьяный офицер сидел между двумя еще более пьяными матросами, один из которых запрокидывал ему голову, а второй заливал в рот из бутылки водку. Пролетарская революция, о которой столько говорили большевики, свершилась!

Генерал Деникин в Быхове пошел на станцию и выяснил, что ближайший поезд на Ростов-на-Дону отходит только через пять часов, купил билет и, чтобы не обращать на себя внимания, решил переждать в штабе польской дивизии. Там он встретил подпоручика Любоконского, который тем же поездом собирался ехать в отпуск к своим родным. Говорил с ним по-польски, чем и сумел не привлечь к себе внимание. Затем расстался с «земляком», ехал в поезде на третьей полке с двадцатью хмельными солдатами в купе. Буйное воинство сильно подивило, что это за полячишко «полдня лежит, морды не кажет», уж не сам ли Керенский, туды его мать. Полезли наверх дергать за рукав пальто — оказался старичок с бородкой, совсем не Керенский. На радостях угостили скверным чаем.

При проверке документов генерал сжимал в кармане пальто револьвер. Рассчитывал в плен не сдаваться. Уже в Новочеркасске выяснилось, что револьвер был неисправный…

В Харькове нос к носу столкнулся с Романовским и Марковым, который играл роль денщика «прапорщика». На остановках «денщик» безропотно бегал за кипятком для чая. Доехали вместе в битком набитом купе до Ростова без приключений.

В Быхове оставался один мятежный бывший Главковерх. Караул георгиевцев получил распоряжение из Ставки об освобождении узника, сочувственно покивал — с богом, мол. Корнилов расчувствовался, поблагодарил за отличное несение службы и выдал из походной казны 2 тысячи рублей служивым. Караульные офицеры тут же выразили желание идти с генералом на Дон.

В ночь на 20 ноября Корнилов построил во дворе монастыря текинцев. Рослые русские и среднеазиатские красавцы в малиновых шароварах и шелковых малиновых кушаках с серебряным бичаком-кинжалом за поясом и кривой клыч-саблей на поясе, в традиционных огромных папахах-телпеках, сделанных из шкуры целого барана, от тяжести которой под вечер ломило голову, ели любимого командира глазами. Рядом пляшущие аргамаки с золотыми и серебряными налобниками. Корнилова, чуть ли не единственного генерала царской армии, прекрасно знавшего туркменские обычаи и владевшего их языком, они обожали.