Красное Село. Страницы истории - Пежемский Вячеслав Гелиевич - Страница 48

Год!.. Целый год ожидания… Вечность!

Где-то далеко в две трубы протрубили сбор, и полк собрался в тесную резервную колонну и спешился… Вправо, у Красного Села, из длинной взводной колонны, алея шапками и пиками, развернулись четыре эскадрона Лейб-Гвардии Казачьего Его Величества полка, там величественно и гордо затрубили трубачи поход, сверкнули выхваченные из ножен шашки, пики склонились долу, все шире и машистее становится рысь, и вот сорвались, понеслись карьером… Кто устоит перед этим мощным скоком коней, перед молчащим грозным строем?!

Воспоминания уроков тактики и военной истории, страницы прочтенных описаний сражений встают в памяти. Вот он – какой был наш казачий Лейпциг… Вот она, масса, помноженная на квадрат скорости, – сила!

Сильно, сильно бьется сердце.

Свалил полуденный зной. Время – к четырем часам. Наши роты строятся на ученье. Меня подменил очередной дневальный, но я не ушел с линейки. Я сижу на скамеечке на лицевом крыльце барака и смотрю на военное поле, кипящее войсками. Дежурный по роте портупей-юнкер Абхази дал мне бинокль, и я вижу в него, как из Красного Села на военное поле выходят кирасирские полки в белых фуражках. На гнедых лошадях – Кавалергарды, на вороных – Конная Гвардия, на караковых – Кирасиры Его Величества, и на рыжих – Кирасиры Ее Величества. Там сверкают трубы, скачут на серых конях трубачи за своими полковыми и эскадронными командирами, и полки то сожмутся в тесную колонну, то станут строгими линиями эскадронов. Шаг, рысь, немного тихого галопа и опять шаг… шаг… шаг…

Кавалерия доживала свой век. Ждала встряски. Мимо училища, спускаясь к озеру, направляясь к Кавелахтам, в свои стоянки в Мурьела, Варикселева и Пикколова тянутся эскадроны лейб-казаков. Впереди широким строем на жмущихся друг к другу лошадях едут песельники. Бунчуки (бунчук – древко с привязанным хвостом коня), увешанный мохрами и лентами, звенит колокольцами и бубенцами, гудит бубен, и звонок голос запевалы. Тонкой флейтой вторит ему подголосок:

Заглушая пение, гремит навстречу пехотный оркестр. Гулко бьет турецкий барабан, бодро поют трубы и валторны – Лейб-Гвардии Финляндский полк, рота за ротой, всеми шестнадцатью ротами вытягивается в отделенной колонне на поле. Как подобраны круто у них винтовки!.. Так ли носим их мы? Загорелые, черноусые молодцы широким машистым шагом идут мимо нашей линейки. Темные фуражки с черным околышем лихо сдвинуты набекрень, реют зеленые флажки жалонеров, за каждой ротой идут фельдфебели с рукавами, расшитыми золотыми и серебряными шевронами. На груди Георгиевские кресты за Горный Дубняк, за Плевну, за переход через Балканы – они знают то, чего мы еще не знаем. И за каждой ротой с деловым видом идет собака. Эти солдатские Шарики, Барбосы, Кабыздохи удивляли всех своею верностью роте и исполнительностью выхода на ученья.

Пахнет дегтярной смазкой сапог, пахнет кожей, махоркой, хотя никто и не курит, крепко пахнет солдатом. Не знаю – военная ли косточка во мне, как однажды сказал про меня преподаватель естественной истории в корпусе, но мне этот крепкий солдатский дух не противен, но приятен.

Полк идет так легко, будто невидимая сила несет эти две тысячи человек на опустевшее военное поле. Полк прошел овраг, построил резервный порядок – передние батальоны стали поротно в две линии, и широко раскинулись цепи… Под вечер я снова под грибом на передней линейке. Потянуло вечерней прохладой. Финляндцы проходят обратно с песнями, и звучит, звучит в ушах:

Эту песню сменяет такая же о турецкой войне:

В третьем батальоне пели свою финляндскую:

А четвертый пел полковую песню:

И пока не улеглась поднятая полком пыль, все слышал я торжественный напев и величавые слова полковой песни. Уже кричат по линейкам дневальные от дежурного по Авангардному лагерю:

– Деж-журным, дневальным, кар-раульным одеть шинели в рукавы…

И я кричу, надрываюсь от крика, хотя вот он, шагах в ста стоит, мой сосед, дневальный второй роты. На караульной площадке горнист играет повестку к зоре. С шумным говором выстраиваются на линейке наша и вторая роты. Юнкера в шинелях без ремней. Взводные стоят против своих взводов.

– Рота, равняйсь… Рота, смир-рно!

В вечерней тишине отчетливо слышно, как вызывает по фамилиям фельдфебель и как ему отвечают юнкера.

…Запели певучую, красивую кавалерийскую зорю трубачи в артиллерии и кавалерии, и, перебивая ее, затрубил горнист трескучую пехотную зорю: „Та-та-таратата… тати… та-та… та-та-ра-та-та“.

– На молитву! Шапки долой!

День кончен. Свежая северная ночь спускается над Красносельским лагерем.

<…>

Военное поле ночью

Еще долго горит алым полымем румяная заря за Лабораторной рощей. Вытягивается в узкую полосу, становится краснее и погасает задвигаемая лиловыми длинными тучами. Становится совсем темно. В бараках затихли, уснули юнкера. Неподвижно стоит часовой у знамени – не шелохнется. Где-то далеко идет воз и долго слышно, как скрипят плохо смазанные колеса, и веет оттуда запахом свежего душистого сена.

Сильно вызвездило. Широким котлом раскинулись семь звезд Большой Медведицы, и над самым Красным Селом ярко блестит наша родная Полярная звезда. Алмазами играют пучком собравшиеся веселые звездочки Плеяд… Глаз ищет Марса и Венеру. Венера уже ушла за горизонт. Марс горит алым пламенем. На военном поле ночная тишина. Низкий туман ползет из оврага. Белесыми волнами он постепенно заливает военное поле. Вправо чуть мигают редкие желтые огни фонарей у полковых гауптвахт. Впереди сумрак и серые волны тумана.

Батарея на маневрах. Красное Село, 2 августа 1913 г.

В эти ночные часы призраки двухвековой солдатской службы наполняют военное поле. Нижегородские драгуны Петра Великого встают из забытых, осыпавшихся, безкрестных могил и галопом скачут по военному полю. Рейтары и карабинеры Елизаветы, Екатерининские кирасиры „Наследника Павла“ с Паниным во главе, гусары Александра I несутся белыми видениями по полю. И мерно шагает с Семеновскою ротою маленький Суворов… Ходят волны тумана. Реют в них призрачные знамена с Императорскими орлами. Ночною таинственною жизнью призраков живет военное поле… Меня подменили, и, отдохнув в бараке, я снова заступил на линейку. Все поле было в белом тумане. Оно было точно уснувшее под утро спокойное море. Еще было темно, но ночь уже прошла. В темноте стучали колеса, тяжелые подводы ехали в туман – артиллерия везла на полигон мишени. За подводами шли солдаты. Они хриплыми утренними голосами говорили о чем-то. Попыхивали в тумане папиросы-крученки. Потом еще в темноте долго двигалась, погромыхивая металлическим стуком, батарея, и, когда стало светать, гулко и громко, будя день, ударила пушка на полигоне.

И пошла, перекатываясь эхом, отражаясь о скаты Дудергофа, артиллерийская учебная стрельба.